руки настолько, чтобы доехать до дома. С тех пор она никогда больше даже близко не подходила к стеллажу с чипсами. Там небезопасно.
Мир усеян ловушками вроде «Принглз» со вкусом соли и уксуса, которые так и норовят поглотить ее целиком, против чего она даже и не возражала бы, если бы они в конечном итоге каждый раз не выплевывали ее обратно с напутствием: «А теперь живи дальше». Все хотят от нее, чтобы она жила дальше. Жила дальше. Двигалась дальше. А она не хочет. Она хочет быть здесь, на Грейт-Пойнт, в одиночестве, вдали от всех ловушек. Стоять на месте, не шевелясь и никуда не двигаясь.
Она опускается на корточки и указательным пальцем выводит на влажном песке: «С днем рождения, Энтони». Сегодня ему исполнилось бы десять.
Память переносит ее в тот день, когда он появился на свет. Роды у нее были без осложнений, но затяжные. Она настраивалась на естественные роды, но после двадцати часов болезненных и непродуктивных схваток сдалась и попросила эпидуральную анестезию. Два часа, один укол окситоцина, и шесть потуг спустя родился Энтони. Розовато-лиловый, цвета петунии, спокойный, с широко распахнутыми глазами. Она полюбила его с первого же мгновения. Он был прекрасен, и у него обязано было быть столь же прекрасное будущее — у ее малыша, который когда-нибудь непременно должен был начать играть в Детской бейсбольной лиге, блистать в школьных спектаклях и щелкать математические задачки как семечки. Тогда она еще не знала, что ей следовало настраиваться на куда менее блестящее будущее для своего прекрасного мальчика, что надо было смотреть на своего новорожденного малыша и думать: «Надеюсь, к семи годам ты научишься говорить и пользоваться горшком».
Его первые два дня рождения прошли совершенно нормально — с тортами, которые Оливия выбирала и покупала в кондитерской, свечами, которые она же и задувала, подарками, которые они с Дэвидом разворачивали и сами же разыгрывали преувеличенный восторг. Но тогда он был еще совсем малышом, что в год, что в два, так что все это было вполне ожидаемо. После двух дни рождения начали чем дальше, тем больше отклоняться от нормы.
К четырем годам Энтони перестали приглашать на дни рождения к другим детям, а когда ему исполнилось пять, они с Дэвидом сдались и стали праздновать в узком семейном кругу. Так было проще. Все равно Энтони не принимал участия в общих играх и не обращал внимания на клоуна, приглашенного развлекать детей. Думать об этом ей до сих пор больно.
И в то время как темы праздников отражали изменение интересов ровесников Энтони по мере того, как они становились старше еще на год, — от Элмо к Бобу-строителю, Человеку-пауку и «Звездным Войнам», — Энтони вполне устраивала повторяющаяся из года в год вечеринка с Барни. Нет, она, разумеется, могла выбрать любого другого персонажа, но что толку было притворяться, что ему нравятся супергерои, роботы или ниндзя? Он любил Барни, и на его днях рождения не было других мальчишек, которые могли бы задразнить его за любовь к фиолетовому динозавру.
Так что каждый год Оливия с Дэвидом зажигали свечи на торте в виде Барни и пели «С днем рожденья тебя!». Потом она говорила: «Ну, давай, Энтони! Загадай желание и задуй свечки!» Он, разумеется, этого не делал, и она задувала их вместо него. И загадывала желание — каждый год одно и то же.
«Пожалуйста, не расти. Ты должен научиться говорить до того, как вырастешь. Ты должен сказать „мама“, и „папа“, и „мне шесть лет“, и „я хочу на детскую площадку“, и „мамочка, я люблю тебя“, прежде чем мы водрузим на кухонный стол очередной чертов торт в виде Барни. Пожалуйста, не расти. У нас почти не осталось времени».
Она никогда не переставала желать этого.
Они проделывали все это каждый год, но и ей, и Дэвиду эти дни рождения давались нелегко. Вместо того чтобы праздновать и радоваться, как все те родители, которых она рисовала в своем воображении, отчаянно завидуя, а иногда и ненавидя, вместо того чтобы поражаться тому, как сильно их ребенок вырос и изменился за прошедший год, они с Дэвидом в день рождения Энтони испытывали один лишь безмолвный ужас и отчаяние. Семнадцатое марта было единственным днем в году, когда они вынуждены были взглянуть в лицо степени тяжести аутизма их сына и признаться самим себе в том, что прогресса в его развитии практически нет. Отправляясь в магазин за подарком, она задумывалась, не посмотреть ли ей игрушки на возраст от пяти лет и старше, и неизменно вынуждена была признать, что эти игрушки будут ему совершенно неинтересны и он вряд ли станет с ними играть. Это было большими буквами написано на красочных коробках фирмы «Фишер прайс» — Энтони безнадежно отставал в развитии от своих ровесников.
Так что она покупала ему очередную развивающую игрушку, рекомендованную Карлин, психологом, которая занималась с ним терапией на основе прикладного анализа поведения [2], или новое видео с Барни, а однажды завернула в подарочную бумагу тубу «Принглз» с солью и уксусом. «Принглз» были гарантированным способом его порадовать. Но самую большую радость у него год из года вызывала открытка.
Когда ему исполнилось четыре, она купила ему первую из бесчисленной череды музыкальных поздравительных открыток. Та, самая первая, была с Хупсом и Йойо. Сначала Оливия показала ее ему. Он наблюдал, делая вид, что не смотрит. Она раскрыла открытку. Заиграла музыка, и розовый кот с зеленым кроликом начали петь. Она захлопнула открытку. Музыка и пение прекратились.
Оливия по сей день помнит его лицо, полное изумления и восторга, вызванного неожиданным открытием этого нового чуда, — как в тот раз, когда он обнаружил, как включается свет. Он распахнул открытку. Музыка заиграла. Он захлопнул ее. Музыка прекратилась. Распахнул. Музыка заиграла. Захлопнул. Музыка прекратилась. Эти открытки были для Энтони раем. Каждый раз, когда открытка распахивалась, играла одна и та же музыка и звучала одна и та же песенка; все было предсказуемо и полностью ему подконтрольно.
Остаток дня он провел с блаженной улыбкой на лице — снова и снова открывал и закрывал глянцевые картонные створки, открывал и закрывал, каждый раз восторженно взвизгивая и взмахивая руками, точно крылышками. И это было все, чего он хотел каждый год. Чтобы никто не мешал ему без конца открывать и закрывать свою открытку. И они с Дэвидом обеспечивали ему такую возможность.
Интересно, как-то сейчас Дэвид? Проснулся ли уже? Помнит ли, какой сегодня день, думает ли об Энтони?
