Печальный отвечает голос:
— Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями — не бледны ли они? И на лицо мое взгляни — не бледно ли оно? Не бледно ли оно — не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!
Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один — как всегда.
— Передай Хаггарту… — говорит печальный голос.
— Хорошо. Я передам Хаггарту.
— Передай Хаггарту, что я люблю его.
Молчанье — и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:
— Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.
— Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста — ты так назвал его, я не ошибаюсь?
— Да, так зовут его здесь.
— Ага! Так зовут его здесь.
Молчание.
— Мне надо уже идти? — спрашивает Хаггарт.
— Да, иди.
— А вы останетесь здесь?
— Я останусь здесь.
Хаггарт отступает на несколько шагов.
— Прощайте, господин.
— Прощай, Хаггарт.
Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.
О какой великой печали говорит эта ночь?
— Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?
— Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай — он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! — и я не мог уже оставаться один.
— Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда — я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?
— Да, да!
— Отчего же ты не бросил его в море?
— Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.
— Но руки твои в крови…
— Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?
Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:
— Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…
— Да, да, для этой проклятой музыки.
— То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!
— Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.
— Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?
— Тише, матрос.
Оттаскивает его от окна.
— Ох, ты треплешь меня, как шквал.
— Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.
Тихо смеется.
— Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.
— Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.
— Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда — помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…
— Тсс!..
Хорре, понижая голос:
— Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!
Хаггарт угрожающе:
— Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь — собака!
Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой — далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу — дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.
— Почему он не зажигает огня? — хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.
— Ему не нужно огня.
— Может быть, в церкви никого уже и нет?
— Есть.
— Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим — как ты думаешь, Нони?
— Тсс…
Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки — вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:
— Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.
— Мне не нравится.
— Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!
— Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.
— Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.
Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.
— О чем ты, Нони? Тебе больно?
— Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?
— Нет.
— Он говорит о самом важном — о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? — это не моя душа. Моя душа не знает этого.
— Чего, Нони?
— Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет — Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.
Снова сдержанно стонет.
— Тебе больно?
— Да. Молчи.
Хаггарт сдержанно вскрикивает:
— Ох, Хорре!
— Да что с тобою, Нони?
— Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! — торопливо шепчет Хаггарт. — Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.
Кричит, обращаясь к гремящему органу:
— Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха — самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош — больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? — замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?
— Бей их в лоб, Нони.
— Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!
Умолкает. Торжественно поет орган.
— Отчего ты замолчал, Нони? — тревожно спрашивает матрос.
— Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?
— Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.
— Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.
Хорре со страхом:
— Хлебни-ка джину, Нони.
— Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
— Твои руки?
— Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног — кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
— Нони! — шепчет матрос: — Кто-то пробежал!
— Я слышу.
— Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо — удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
— Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания — и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный — и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
