А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишен возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учеба сотен тысяч детей бедняков".
Так в чем все-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно - что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?
Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажженные им страсти, осталась навсегда возбужденная им потребность борьбы.
Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашел успокоение яростный дух Степана Соколова... И еще он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.
Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих - в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвется и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и темной массой.
Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?
"Мало, что ли, я натерпелся до революции, - думал Хамза, - от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принес в своей жизни, - любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..
Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?
А может быть, я бегу от борьбы, - думал Хамза, - может быть, у меня просто меньше стало сил - не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошел в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?
Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у нее - долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?
Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало мое сугубо личное, творческое дело - рукопись.
Это противоречит коммунистической этике - выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? - спросили бы у меня. - Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"
Нет, это было бы не по-партийному.
А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за нее.
Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какуюнибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она все равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом - смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.
Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.
А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.
Все правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление - вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр - с актерами достигнута договоренность о том, что все они постепенно переедут в Коканд.
Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...
Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."
Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живет двойной жизнью. Но как доказать это?
Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришел за рукописью?
Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошелся с ним сразу и буквально во всем. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.
Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.
Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?
А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)
Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?
И, словно поверив этой, только еще предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.
Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:
- Что с вами?
Хамза молчал, не открывая глаз.
- Вспомнилось что-нибудь плохое?
- Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.
Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была еще одна причина, может быть самая главная.
Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.
Еще в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно - он этого не знал, просто это было особенностью его дарования)
первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.
Потом чувства превращались в слова, которые можно было записать на бумаге, а мелодия, давшая им жизнь, забывалась.
Слова оставались, а мелодия таяла.
Но каждый раз, на исходе новых стихов, опять возникала мелодия, опять рождала она слова, и опять слова, опускаясь с вершины настроения и чувства, "приземлялись" на бумаге, а мелодия улетала в небо и там забывалась, таяла...
Душа Хамзы была обременена звуками. Как женщина, носящая в себе плод любви, страдает от набухающей в ней, набирающей в ее чреве силы будущей жизни, так страдал и Хамза от непрерывно звучащей в нем, постоянно увеличивающейся, разрастающейся внутри музыки.
Но ему не дано было освободиться от своего бремени. Он просто не умел делать этого - тогда он еще не знал нот.
Природа щедро наградила его звуковым осмыслением мира.
Но жизнь исключила возможность зафиксировать, задержать эту щедрость во времени. Вернее, не жизнь, а условия жизни.
Конечно, игра на тамбуре и дутаре позволяла частично освобождать эту все время звучавшую внутри музыку. Но только частично. И кроме того, диапазон звучания струнных инструментов был ограничен традиционной мелодичностью и напевностью.
А хотелось своего... Свое пело в душе. Свое просилось наружу.
Свое требовало права на существование. Свое искало форму реализации и воплощения накопленного богатства.
Случай в Дамаске - встреча с Сурайей, дочерью издателя Дюндара, и водопад звуков, хлынувший с клавиатуры пианино, - зажег надежду... Но он не волен был тогда распоряжаться собой.
Из Дамаска еле удалось унести ноги.
А потом началась война, грянула революция, и другие мелодии зазвучали вокруг - симфонии артиллерийских раскатов, сонаты пулеметных очередей...
Но "свое", умолкнув на время, не уходило, не исчезало.
Тоненьким голосом, робкой мелодией, утомленной, но живой, существующей "флейтой-позвоночником" напоминало оно иногда о себе.
...Работая в Фергане, Хамза много читал. Книжный голод мучил его давно - практически со времени отъезда в Мекку прекратил он систематическое чтение, которое с отроческих лет и все годы учебы в медресе было главным его занятием. В дороге было не до книг - все свободные часы он отдавал арабским и турецким газетам (в России их было не достать), знакомясь с международным положением в освещении буржуазной прессы и текущими событиями на Востоке.
