его апатии.
— Милый, голубчик, Соколик ты мой ясный,— зашептал вдруг Степан, страстным порывом обхватив руками сухую, красивую голову лошади и прижимаясь к ней лицом,— обидели нас, голубчик, кровно обидели! — Степан глухо и болезненно зарыдал.—Никогда, никогда, шесть лет служу у него, никогда допреж того не бил он меня. Соколик, родненький мой, никогда, вот тебе Христос, никогда, — уверял он сквозь слезы, крепко целуя бархатистую кожу на ноздрях лошади.
Сокол, повернув голову и насторожив уши, пристально и умно глядел на него своими красивыми черными глазами и, слегка похрапывая, осторожно старался поймать мягкими губами его нос или уши.
Наплакавшись вволю, Степан обмыл лицо холодною водой из ведра и принялся чистить лошадь. Но работа на этот раз не спорилась, скребница ежеминутно вываливалась из рук, и он несколько раз, не замечая того сам, принимался снова тереть уже вычищенные места.
— Как родного любил я его, служил, как богу служат,— жаловался он вслух Соколу, словно товарищу, — и вдруг такая обида, и зря, главное дело, зря; а все же сердца у меня на него нет, не сержусь я на него — да и на, поди! Видит бог, не сержусь; а только очень уж мне эфто обидно...
Сокол, в другое время весьма щекотливый и не спокойный на уборку, на этот раз с изумительной терпеливостью выносил, порой весьма неловкие, причинявшие ему даже боль, движения скребницы и щетки на своей гладкой, чувствительной коже. Он как будто разделял горе своего друга и то и дело оборачивался назад и поглядывал на него своими выразительными глазами. Когда какой-нибудь слишком неловкий толчок причинял ему особенно сильную боль, он нетерпеливо тряс головой, как бы желая сказать:
— Ах, довольно, оставь, голубчик; ты чистить не чистишь, а только тиранишь меня!
Окончив кое-как уборку лошади, Степан прямо из конюшни отправился к барину. Ястребов только что проснулся. Увидя входящего Степана, он покраснел и опустил глаза. Совесть его мучила, и он дорого бы дал, чтобы не было того, что случилось. Когда же он вновь поднял глаза и взглянул на грустное лицо Степана, за одну ночь страшно осунувшееся и побледневшее, ему сделалось невыразимо жаль его.
— Что тебе, Степан? — спросил он его как можно ласковее.
— Я, ваше благородие, к вам с просьбой, — вытянувшись и держа руки по швам, чего он прежде никогда не Делал, доложил Степан, — отпустите меня в эскадрон.
— Совсем? — глухо спросил Алексей Сергеевич.
— Так точно, а к себе возьмите хоша бы Котикова; он дюже добрый солдатик.
Ястребов задумался; была минута, он готов был встать и обнять своего слугу и друга и чистосердечно и прямо попросить у него прощения, но, с одной стороны, военная дисциплина не могла допустить такого отношения офицера к нижнему чину, а с другой — Алексей Сергеевич понимал, что, уступив в этом, пришлось бы или уступать в «остальном», или снова заводить неприятные и бесполезные препирательства. «Пускай пока уйдет, — подумал он,—это еще лучше; потом, когда все устроится, я Снова возьму его».
— Хорошо, — сказал он сухо, — я распоряжусь!
Степан повернулся налево кругом и вышел. В тот же день к вечеру он был отчислен в эскадрон и на место его к Ястребову был прикомандирован смирный и в высшей степени кроткий новобранец, Максим Котиков, а на другой день утром Даша переехала в свое новое жилище. Узнав об этом, полковой командир немного поморщился, но, так как приличие было соблюдено, он не нашел возможным вмешаться в это дело; о том же, что капитан думает жениться, никто, конечно, и не догадывался. Единственный человек, знавший что-либо, Степан — хранил обо всем глубокое молчание.
IX
Верстах в тридцати от города Z, на скатах невысоких холмов, раскинулось довольно обширное село Малиновое. Старая каменная церковь с высокою колокольней отчетливо белелась на самой вершине холма, уходя золоченым сияющим крестом в вышину голубого прозрачного неба. Река широкою серебряною лентой огибала подошву холма и весело извивалась, сверкая по зеленому бархату заливных лугов. Шел май. Все было еще так молодо, так свежо: и яркий зеленый ковер лугов, и недавно только вполне распустившаяся листва дерев, и даже желтый песок дорог и обрывов, только что просохший и весело золотившийся под яркими, но еще не палящими лучами солнца.
За речкой, охватывая большой полукруг и подходя к самому берегу, тянулась длинная незатейливая изгородь. Внутри ее бродили табуном статные, одномастные кони, жадно выщипывая не высокую, но густую, сочную майскую траву, и порой веселым, громким ржанием задорно перекликались с крестьянскими лошадьми, пасшимися на другом берегу. Но какая разница была между этими двумя табунами! Крестьянские лошади, страшно заморенные, отощавшие за зиму, с непомерно раздутыми от соломы животами и выпяченными ребрами, еле бродили по выгону. Статные и сытые кони принадлежали стоявшему эту весну в Малиновом на траве [29] 1-ому эскадрону N драгунского полка. Кроме 1-го лейб-эскадрона, в Малиновом находился также штаб полка и трубачевская команда.
Остальные эскадроны расположены были в окрестных деревушках. Канцелярия полка оставалась в Z. Офицеры, по обыкновению, почти все разъехались кто куда, и в полку не оставалось и трети наличного состава командующих.
По дороге из города Z к селу Малиновому ехал всадник. Вороной конь и белый китель всадника ярким пятном вырисовывались на голубом фоне широкой панорамы. Всадник ехал шагом, опустив поводья и о чем-то глубоко задумавшись. Видевшие полгода тому назад штабс-капитана Алексея Сергеевича Ястребова едва ли признали бы его в этом понуром всаднике. Черная красивая борода его сильно поседела, вокруг глаз и на лбу легли бесчисленные морщинки, худощавое лицо еще больше похудело, щеки ввалились и пожелтели, даже стройный стан его как будто чуть сгорбился. Вообще он имел вид человека, недавно испытавшего изнурительный недуг. Только большие темные глаза его по-прежнему блестели в глубоких впадинах, но и в них к прежнему выражению вдумчивости примешивалось новое выражение затаенной грусти, производившее особенно тяжелое впечатление благодаря еле заметной саркастической улыбке, по временам чуть-чуть трогавшей углы его тонких бледных губ.
Перебравшись на тот берег по отчаянно пляшущим бревнам через речку, Алексей Сергеевич свистнул и слегка пригнулся к луке. Привычный к этому движению, лихой конь с места помчался карьером в гору и, птицей взлетев на нее, сразу, на всем скаку, покорный легкому движению поводьев, осадил у крыльца небольшого, но весьма уютного и красивого домика священника, где квартировал Ястребов. Из калитки ворот вышел старый знакомый наш — Степан и
