совсем уйду!» А тут, на беду, этого юнкаря нанесла нелегкая. Вот когда пошло у нас в настоящую... шабаш! Очумела Дарья Семеновна, ровно ее злая муха укусила: допреж того сладка была, а тут и совсем малина стала. Что ни день, то она Алексея Сергеевича пилит: и обманул-то он ее, и жизнь заел, и уж и невесть что еще! Плетет, плетет, ажно слушать тошно: и все уйти грозится, а это ему хуже ножа вострого. Стал этот юнкарь к нам похаживать чаще, да чаще; прежде по вечерам, при Алексее Сергеевиче, а потом стал все так потрафлять, когда его дома нет. Вот тут-то ее старая жизнь и сказалась... Тянули мы этак с месяц; Алексей Сергеевич особенного, кажись, ничего не замечал, а я хоть и видел что, одначе помалкивал,— что уж тут говорить было!..
— Вестимо дело, руки не подставишь.
— Ну, а больше, почитай, и рассказывать нечего,— продолжал Степан, все больше и больше нахмуриваясь, — перебрались мы из города сюда, вечеринки эфти самые прекончились. Я спервоначала-то обрадовался, думал, уймется наша-то пава; ан здесь оно того хуже пошло; стала она, что ни день, к своему-то черномазику бегать, — благо недалече. Почитай, совсем от дому отбилась... Барин в город, а она к своему... Эх, дела, дела!
И Степан уныло поник головой. Несколько минут длилось молчание.
— Ну, а он, неужели не видит? — снова начал Агеев.
— Как не видать? Конешно, видит, да, ау, брат. Ничего не поделаешь: баба не пес, на цепь не посадишь. Да и притом же и то сказать, как не поверни, а все ж не жена она ему выходит; власти-то над ней настоящей нет; вольный казак: хочет живет, захочет уйдет; вот он и смекает: с одной стороны, боится, как бы впрямь ему «отбой не сыграла», а с другой — подымать историю — себя на весь полк страмить... И выходит, что как ни кинь, ан все выдет клин; а только скажу я тебе, помяни моё слово, добром это у них не кончится: больно уж ему за последнее время до сердца дошло. Прежде бранился, сердился, уговаривал, а нонче — ни слова, ровно мертвый. Только разве взглянет другой раз на нее и отвернется; и так это, братец ты мой, взглянет, что вчуже жутко станет; а она, полоумная, словно бы и не до нее касается; ржет себе да зубы скалит, а то еще дразнить зачнет: «Что это,— грит,— отец архимандрит, вы гневаться изволите?» И как напомнит она ему про этот самый сон, так он весь в лице переменится, ажно затрясется весь.
— Какой еще там сон?
— А это, видишь, перёд самою переездной нашей сюда приснись Алексею Сергеевичу, что будто он уже женат на Дарье Семеновне, и будто живут они так хорошо, ладно, и у них уже детки есть: мальчик и девочка. И видит это Алексей Сергеевич, что сидит он с ними: мальчик у него на коленях сидит, бороду ручонками теребит, а девочку Дарья Семеновна на руках держит и грудью кормит... Проснулся он да и говорит ей: «Так и так, мол, видел во сне, что, мол, мы женаты и детки у нас, ну и все прочее...» Ну, а она, обыкновенно дело, что за человек! Это ему робята-то ангельчики божьи, а по-ейному, что щенок, что робенок — одна статья! Вот и подняла она его на смех, уж трунила, трунила над ним, издевалась, издевалась: «Ишь, чего захотел! Какие, мол, там дети! Да коли, чего ни приведи бог, и были бы, я их либо в спитательной, либо в канаву! Стану я с ними нянчиться!» Оно, конечно, где ей с робятами, впору с своим черномазиком управиться! Да и Алексей Сергеевич, чудак, выдумал тоже: Дарью Семеновну, да с ребенком на руках! Смехота одна.
XI
Алексей Сергеевич сидел по-прежнему, не переменяя позы. Солнце заходило за горизонт. Будто в пожаре, пылали узенькие окна церкви; прохладный вечерний ветер широкими волнами вливался в открытые окна.
Дверь тихонько скрипнула, и в комнату вошла Даша. Она была все такая же, разве только немного пополнела. На ней был нарядный, пестро вышитый малороссийский костюм. Золотистая коса, переброшенная через плечо, тяжело лежала на высокой груди. В руках она держала изящный маленький зонтик. Войдя в комнату и увидев Ястребова, Даша в первую минуту как бы несколько смутилась; лицо ее, до той поры веселое, беззаботное, приняло наглое, вызывающее выражение. Не говоря ни слова, она пошла в свою комнату. В ту минуту, когда она хотела пройти мимо Алексея Сергеевича, сидевшего неподалеку от двери, тот поднялся с дивана и загородил ей дорогу. Даша остановилась и слегка оперлась на стоящий тут же письменный стол. Ястребов молча, пристально посмотрел ей в лицо. Она стояла перед ним, улыбаясь; щеки ее разгорелись. Он глядел на нее, в ее нагло смеющиеся глаза, и чувствовал, как в душе его закипело ощущение жгучей ненависти. В эту минуту ему отвратительны были и эти пухлые, страстные губы, и эта Пышная, высокая грудь, задорно белевшая сквозь частые нити цветных бус.
— Даша! — произнес он наконец с усилием.— Я все знаю!
Она взглянула на него мельком, и по лицу ее пробежала тень досады. «Ну, снова — здорово, — подумала она,—заведет шарманку!» Но вдруг чувство досады сменилось у нее неудержимою веселостью, и она беззаботно и непринужденно захохотала.
— Чему ты рада? Чего ты хохочешь? — невольно изумился Ястребов.
— Ха, ха, ха! — смеялась Даша.— Ой, не могу! Уморил, ей-богу, уморил!
Ястребов делал неимоверные усилия, чтобы, по возможности, сдерживать себя.
— Знаешь что,—начала Даша, когда смех ее несколько утих, — я все тебе советовала идти в монахи... Нет, ты лучше в театр ступай. «Даша, я все знаю!» — передразнила она его.— Нет, это бесподобно, право, бесподобно!.. Да ведь ты Угрюмова бы, пожалуй, за пояс заткнул. Милый, голубчик, иди на сцену, право! Ну, какой ты офицер?
— Какой я офицер, это мое дело, а ты лучше скажи, какая ты женщина? — с усилием проговорил Ястребов, чувствуя, как от негодования кровь его приливала к голове.
— Как какая? Обыкновенная, костяная!
— Нет, не совсем обыкновенная, а до мозга костей развратная, наглая и бесчестная! — страстным шепотом заговорил Ястребов.— Я знаю, где ты была, у Чишкядзе! Вы там пьянствуете, развратничаете, и тебе не стыдно! Ты не только осмеливаешься смотреть мне в глаза, но, приходя прямо от любовника, глумишься
