— Бога не боишься, — зачнет, бывало, ворчать. — Совсем измиршился!.. Как у тебя рука не отсохла!.. Никакими молитвами этого греха не замолишь… Как попу-еретику подавать!.. По писанию все едино, что отступить от правыя веры.
— И поп человек, — ответит, бывало, Патап Максимыч, — и он пить да есть тоже хочет. У него же, бедного, семьища поди-ка какая! Всякого напой, накорми, всякого обуй да одень, а где ему, сердечному, взять? Что за грех ближнему на бедность подать? По-моему, нет тут греха никакого.
— Какой он тебе ближний? — вскрикнет, бывало, Аксинья Захаровна. — Поп смущенныя церкви — все одно что идольский жрец!.. Хоть у матушки Манефы спроси.
— Нечего мне у Манефы расспрашивать, а ты, коли хочешь, спроси ее, отчего, мол, это в житиях-то написано, что святые отцы даже сарацинам в их бедах помогали?.. Что, мол, те сарацины, бога не знающие, святей, что ли, свибловского-то попа были?
Плюнет Аксинья Захаровна, тотчас из горницы вон и хлопнет дверью что есть мочи. А Патап Максимыч только улыбнется.
Когда захотелось Сушиле скуфьи, а пуще того гребтелось, как бы домашние нужды покрыть, повстречал он на пути Патапа Максимыча.
— Мир-дорога! — приветливо крикнул ему Чапурин.
— Здравствуйте, сударь Патап Максимыч, — ответил Сушило, снимая побуревшую от времени и запыленную в дороге широкополую шляпу.
— С ярмарки, что ль? — Чапурин спросил.
— Какая нам ярмарка? Не такие карманы, чтоб по ярмаркам нам разъезжать, — ответил Сушило.
— Зачем же в город-от ездил?
— Ребят в семинарию свез. Да в консисторию требовали, — сказал поп Сушило.
— Что за требованье?.. Аль бедушка какая стряслась?.. — с участьем спросил у него Патап Максимыч.
— Голову за вашего брата намылили, — промолвил Сушило.
— Как так за нашего брата? — с удивленьем спросил Патап Максимыч.
— Да так же, — ответил Сушило. — Говорят, уж больно много вам потачки даю. Раскольникам-де потворствуешь…
Времена пошли теперь строгие: чуть что, вашего брата тотчас под караул.
— А ты не больно пугай, не то, пожалуй, и струшу, — шутливо молвил Патап Максимыч — Говори-ка лучше делом.
— Делом и говорю, — высокомерно ответил Сушило. — Слыхал, чай, что не вашему брату, лесному мужику, чета, московских первостатейных по дальним городам разослали: Гучкова, Стрелкова, Егора Кузьмина.
— Не нашего согласу, — нахмурясь, промолвил Патап Максимыч. — Они беспоповы.
— Все едино, одного помету слепые щенята, — язвительно сказал поп Сушило.
Взорвало Патапа Максимыча. «Как сметь попу щенком меня обзывать!..» Но сдержался. Чего доброго?.. Еще кляузу подымет, суд наведет. Слова не вымолвил в ответ, велел работнику ехать скорее. Сушило крикнул:
— А ведь у тебя в задней-то моленна.
— Так что же?
— А в моленной скитницы службу справляют.
— Ну справляют. Так что же?
— Беглы попы наезжают.
— Не тебя ли позвать? — усмехнулся Патап Максимыч. — Не беспокойся, брат, не позову.
— К тому говорю, что ты теперича, значит, в моих руках, — крикнул поп. — Сейчас могу в консисторию донесть. Потянут к суду, напрыгаешься.
— Да ты с чего это взял? К чему речь-то свою клонишь? — в порыве гнева, едва сдерживаясь, чтоб бранного слова не молвить, вскричал Патап Максимыч.
— А к тому моя речь, — вполголоса молвил Сушило, подойдя к Патапу Максимычу, чтоб работник его не слыхал. — К тому моя речь, что ежели хочешь в покое остаться, пятью стами целковых снабди… Тебе это плевое дело, а мне большая подмога. Не то завтра же «репорт» на тебя отправлю.
Попроси Сушило у Патапа Максимыча честью, расскажи ему про свои нужды, он бы, пожалуй, и дал, но тут взбеленился, выругался и зычным голосом крикнул работнику:
— Уезжай от греха поскорей!.. Ну, живо!..
А поп остался середь дороги и, глядя на пыль, поднявшуюся из-под колес чапуринской тележки, злобно примолвил:
— Помни ты это, Патапка Чапурин, а я не забуду!.. И не забыл. Написал «репорт», что в деревне Осиповке у торгующего по свидетельству первого рода крестьянина Патапа Чапурина имеется «публичная» моленна, а по слухам якобы-де в оной находятся престол и полотняная церковь, а раскольничье-де служение совершают жительницы разных скитов и наезжающий по временам из Городца беглый поп. Консистория начала дело, и хоть оно ничем не кончилось, однако ж немало принесло Патапу Максимычу досад, хлопот и расходов. А пуще всего Аксинья Захаровна. Не сказал ей муж ни про донос, ни про следствие, от сторонних людей все проведала и с злорадной усмешкой стала приставать к Патапу Максимычу: «Ну что?.. Не моя ль правда вышла?.. Вот те и ближний!.. Вот те и приятель!.. Попомнил неверный поп твои милости?.. А?..»
И с той поры, как ни случится, бывало, Патапу Максимычу встретиться с попом Сушилой, тотчас от него отворотится и даже зачнет оплевываться, а Сушило каждый раз вслед ему крикнет, бывало: "Праздник такой-то на дворе, гостей жди: с понятыми приеду, накрою на службе в моленной… И про эти угрозы от людей стороной узнавала Аксинья Захаровна и каждый раз, как в моленную люди сойдутся, строго-настрого наказывала старику Пантелею ставить на задах усадьбы караульных, чтоб неверный поп в самом деле службы врасплох не накрыл.
Прошел год, опять настала ярмарка, опять на дороге встретился с попом Патап Максимыч. Поп из города, Чапурин в город.
— На ярмарку, что ли? — крикнул Сушило.
— На ярмарку, — сухо ответил Чапурин.
— Купи моей матушке попадье гарнитуровый сарафан да парчовый холодник. Не купишь, так прижму, что вспокаешься, — сказал Сушило.
— Не жирно ли будет? Да и твоей ли чумазой попадье в шелках ходить? — усмехнулся Патап Максимыч и поехал своей дорогой.
— Помни это слово, а я его не забуду!.. — кричал ему вслед Сушило. — Бархаты, соболи станешь дарить, да уж я не приму. Станешь руки ломать, станешь ногти кусать, да будет уж поздно!..
Какие ни писал Сушило «репорты», ничего не поделал с Чапуриным. И оттого злоба стала разбирать его пуще. Слышать не мог он имени Патапа Максимыча. И замышлял донять его не мытьем, так катаньем!
***
Солнце с полден своротило, когда запылилась дорожка, ведущая к Свиблову. Тихо в погосте: Сушило после обеда отдыхал, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий гоняли голубей; поповы, дьячковы и пономаревы дети по грибы ушли, один Груздок сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов на удочку. Заслышав шум подъезжавшей тележки, поднял он голову и, увидев молодого человека, одетого по-немецкому, диву дался.
"Кто бы такой? — думал сам про себя рыболов. — Приказный из городу, так ехал бы с ямщиком, да у него и борода была бы не бритая, господ по здешним местам не водится, — разве попович невесту смотреть к батюшке едет?.. Так где ему взять таких лошадей?
— Эй ты, любезный! — крикнул Самоквасов, осаживая лошадей.
Пристально поглядел на него Груздок и сердито пробормотал что-то под нос. Был он суров и сумрачен нравом. Одичав на безлюдье, не любил вдаваться с посторонними в разговоры.
— Подь-ка поближе сюда! — крикнул ему Самоквасов.
— Сам облегчись, видишь, за делом сижу, — грубо ответил Груздок.
— Лошадей оставить нельзя, и к тебе подъехать нельзя. Ишь какой косогор! — сказал Самоквасов.
— Так мимо да прочь, — огрызнулся Груздок.
— Водку пьешь? — вскричал Самоквасов.
— Эва! — с улыбкой отозвался Груздок, и лицо его просияло.
— А ерофеич?
— Толкуй еще!
— А ром? — продолжал подзадоривать мрачного сторожа Самоквасов.
— А ты подноси, чего спрашивать-то?.. — молвил Груздок и, бросив на песок лёсы и уды, скорым шагом подошел к тележке.
Самоквасов вынул из-под подушки оплетенную баклажку, отвинтил серебряный стаканчик, покрывавший пробку, и, налив его водкой, поднес ухмылявшемуся караульщику.
— Знатно! — крякнул Груздок. — Давно такой не пивал!.. С запахом!..
— Померанцевая, — подтвердил Самоквасов, подавая Груздку ватрушку на закуску. — Ты здешний, что ли?
— Никак нет, ваше благородие. Черниговского графа Дибича Забалканского пехотного полка отставной рядовой, — вытянувшись по-военному, отвечал караульщик.
— Что ж здесь поделываешь? — спросил Самоквасов.
— По бедности, значит, моей при здешней церкви в караульщиках, — отвечал Груздок.
— Что у вас батюшка-то, каков?
— Не могим знать, ваше благородие, — отрезал караульщик.
— Да ты благородием-то меня не чествуй… Я из купечества… Так как же батюшка-то?.. Каков?.. — спрашивал Самоквасов, наливая другой стаканчик померанцевой.
— Со всячинкой, ваше степенство, — улыбаясь, ответил Груздок. — Известно дело, что поп, что кот, не поворча, и куска не съест.
— А деньги любит?
— Эх, милый человек! Как же попу деньги не любить, коли они его самого любят? Родись, крестись, женись, помирай — за все деньги попу подавай, — со смехом сказал Груздок, хлопнувши на лоб другой стаканчик померанцевой.
