— Что это такое?
— Ах, это танго. Это такая легкая музыка, красивая. Она очень в моде была на юге России года два тому назад. Я слыхал ее в Ростове… "Где женщины, как на картине". Аргентина — страна богачей — и большевики! Кто мог думать!
— Это и показывает нам, что социализм и капитализм — два родных, но вечно воюющих друг с другом брата, — сказал Моринаго.
— Но расскажите! Расскажите же про аргентинский большевизм.
— Сейчас принесут мороженое, мы разбавим его ромом, и я с удовольствием расскажу вам про страшные годы красного диктатора, Калигулы XIX века.
Ковбой поставил мороженое в глубокой оловянной чашке, сверкавшее, как глыба тающего ноздреватого снега. Моринаго разложил его по стаканам с ромом, отодвинул свой стул, уселся боком, заложил ногу на ногу, расстегнул ремень амуниции и пуговицы френча.
— Расстегнитесь, господа, — сказал он. — Рассказ будет длинен.
Он пыхнул сигарой и начал рассказывать.
— Это было, если память не изменяет мне, в 1829 году, — сказал Моринаго и задумался, глядя на гаснущие за густым лесом «чако» дали. В вечерней тишине отчетливее был слышен лай обезьян и громкие настойчивые крики попугаев.
Дневной жар спадал, наступало тепло, воздух был неподвижен, и тихо плескали волны Пилькомаи, набегая на густо заросшие травой и камышами берега.
На миноносце "El Treumfo" звонко пробили склянки. В казарме стихали голоса солдат, и таинственная дрема сгущалась над лесом.
— Да, именно… Дед говорил: в 1829 году… В Аргентине было слабое, безвольное правительство. Было увлечение свободами. Так, недавно по Франции пронеслась революция, бонапартизм, наполеонизм, и отголоски этого нашли отклик и в Аргентине. И мистицизму было место, и в "вольные каменщики" записывались, и мужи совета, вместо того чтобы править, говорили речи, разговаривали, убеждали, боялись арестовать, посадить в тюрьму, послать на каторгу. Это были дни идеальных устремлений, мечтаний создать какую-то новую, сладкую жизнь, где всем было бы хорошо.
— Маниловщина, — сказал Игрунька.
— Что? Я не понимаю вас, — спросил Моринаго.
— Простите, что перебил вас. Я вспомнил нашего писателя Гоголя, изобразившего этот мягкотелый идеализм и давшего его образец в виде помещика Манилова.
— Да… я не знаю… Не слыхал… Только вдруг на горизонте Аргентины появился некто Хуан Розас. Молодость он провел в тюрьме, потом жил за границей, бывал в Аргентине как вождь полуанархической, полубандитской группы, и где кончалась проповедь коммунизма и анархии и начинались разбои и грабежи, и наоборот, трудно было определить. Он бы, вероятно, так всю жизнь и скитался по прериям, укрываясь у индейцев, грабя фермы и почтовые кареты, если бы в Аргентине не вспыхнула революция. У нас, — улыбнулся Моринаго, — в южноамериканских республиках, революции и смены правительств так же часты, как весенние грозы в горах. Мы уже в школах не учим имен президентов, потому что это невозможно: их так много. Розас воспользовался беспорядками в Буэнос-Айресе, с шайкой приверженцев захватил власть и объявил себя "диктатором волей революции".
— Совсем как Ленин, — вставил Игрунька.
— Да, так мне и el tenente Svatoslao рассказывал, было у вас в ноябре 1917 года… Розас объявил себя главой революционеров, создателей новой свободной Аргентины, главой «Colorados». Он называл себя хранителем революционного закона, защитником трудящихся масс, глашатаем свободы для всех униженных и угнетенных. Хорошо был подвешен язык у этого негодля, и все бездельники, рыцари большой дороги, повалили к нему в правительство. Аргентинская интеллигенция и остатки старого правительства удалились в прерии, не признав Розаса. Их партия получила наименование белых — "Blancos".
— Совсем как у нас, — сказал Игрунька, — недостает только петлюровцев, махновцев и зеленых.
— Начались невероятные казни. Правление Розаса было для Аргентины одной кошмарной ночью, сплошь залитой слезами и кровью. Восстания, руководимые интеллигенцией, не прекращались. Интеллигенция гибла на плахе при их подавлении, массами эмигрировала за границу, остаток ее голодом и силой был вынужден подчиниться красному диктатору и поступить к нему на службу. Розас окружил себя негрскими батальонами, уголовными преступниками, подонками городской черни и полудикими «гаучосами», безграмотными полуразбойниками-полупастухами.
— Можно подумать, — сказал Игрунька, — что вы рассказываете про русский большевизм и про Ленина. У нас тоже китайские и латышские полки, уголовные преступники, городские хулиганы и отбросы и полудикие крестьяне, взятые из деревенской молодежи, развращенной последними годами войны.
— Да… Я потому и рассказываю вам, что все, что мне рассказывал el tenente Svatoslao, казалось мне повторением рассказа моего деда про страшное время аргентинского Калигулы. Все, кто носил сапоги и имел постоянную квартиру, назывались «господами». И «господа» были отданы во власть свиты Розаса. Розас приказал выжигать «белых» каленым железом. Независимая печать была задушена. Выпускались только казенные газеты самого Розаса. Для преследования "врагов народа и революции" повсеместно были учреждены революционные трибуналы, судившие не на основании законов, а по революционной совести. А судьями были каторжники, негры, метисы и бродяги. Да, tenente Кусков, история повторяется. Осужденных казнили. Для продления мучений жертвы палачей вооружали тупыми зазубренными ножами, "чтобы белый чувствовал, что его убивают". Впрочем, в разных провинциях Аргентины были и различные способы казни. Это зависело от революционного вкуса и революционной изобретательности. Так, комиссар провинции Сант-Яго Ибарра, по профессии пастух, лучший друг Розаса, обшивал осужденных кожей. Осужденных сгибали живыми так, что голова приходилась к ногам, связывали в этом положении, завертывали в только что снятую воловью шкуру и оставляли на солнце. Кожа, высыхая, сжималась и медленно ломала надвое осужденного. Такой тюк с еще живым осужденным привязывали к хвосту дикого коня и пускали коня на волю. Жен и детей blancos брали заложниками, секли и жгли каленым железом, если революционер убегал. По всей Аргентине были развешены красные флаги. Ношение национального аргентинского цвета, белого с голубым, считалось преступлением, достойным казни. Десять лет борьба шла неорганизованными восстаниями, легко подавляемыми сильной и преданной Розасу красной армией. В 1839 году аргентинская молодежь составила под предводительством поэта Эгеварио тайное общество "Майская ассоциация". Заговор был раскрыт, и все участники замучены насмерть. Другое общество, "Южная лига", поднявшее восстание, было разбито при Гаскомусе. Аргентинские патриоты ушли за границу, и центром их стал город Монтевидео. В 1842 году Марко Абельянедо составил "Северную лигу". Членам этого патриотического общества удалось поднять восстание в Тукумане, Сальта, Хуху, Катамарке, Риохе и Кордове. Восстание было подавлено, а Абельянедо отпилили голову. Розас правил декретами. Количество декретов, им изданных за долгие годы его правления, исчисляется тысячами. Он отменил религию, он приказывал насаждать материалистическое просвещение, свободное от "клерикальных суеверий", он создавал «революционный» театр, отменял брак и семью. Он писал декреты о принудительном назначении жен и детей blancos для надобностей солдат, для очистки нечистот, для уборки улиц и казарм.
— Можно подумать, — вставил Игрунька, — что Ленин списывал с Розаса его декреты.
— А может быть, — раздумчиво сказал Моринаго, — и Розас, и Ленин списывают из одного и того же источника, нам неизвестного.
— Какого? — насторожившись, спросил Игрунька.
Моринаго не отвечал. Он сидел, помешивая серебряной трубочкой ром и мороженое в стакане, и смотрел в сумрак ночи. Над просторами дремучего леса парчовым пологом опускалось темное небо. Луна рогом с остриями, поднятыми кверху, медленно выплывала из-за леса, и серебрились перистые вершины пальм и ветки деревьев с мелкими, блестящими, точно покрытыми лаком, листочками. Лес затих. Теплая ночь излучала тяжелые и душные ароматы. Лес стоял, полный угрозы, насторожившись под луной. Ярко, враз, блеснули круглыми глазами иллюминаторы на миноносце и отразились полосами серебряного света в темной воде. На "El Treumfo" зажгли электричество.
Ковбой принес на террасу свечу в стеклянном лампионе, и обаяние ночи померкло. Кругом все погрузилось во мрак, и только луна серебряным рогом плыла, ускоряя свой бег и поднимаясь над лесом.
— Вы спросили меня, охотник ли я? — сказал тихим голосом лейтенант Моринаго. — Я охотник потому, что я ненавижу человечество. Рассказы деда в детстве положили на меня печать разочарования в людях… Как могли люди, зная все это, так повторять кровавые события? Вашу революцию делала интеллигенция?
