и не спала, когда колеса удаляющегося автобуса зашуршали по щебенке подъездной дороги.
Через три дня стали известны результаты вскрытия. Первоначальная версия, согласно которой Никола умер от удара лопатой по затылку, не подтвердилась. Этот удар только сбил его с ног и причинил ему легкую травму черепа. А смерть наступила от удара заостренным камнем, вызвавшего внутричерепное кровоизлияние, которое никак не могло бы произойти от падения. «После падения кто-то ударил Дельфанти головой о камень» – сообщалось в пресс-релизе полиции. С другой стороны головы, на виске, четко виднелись синяки, которые могли образоваться от столкновения с массивной подошвой обуви, возможно подошвой болотного сапога. Кто-то наступил ему на голову.
Опять-таки, вопреки ранее поступавшей информации, Никола умер не сразу, возможно, незадолго до приезда скорой он был еще жив, хотя его коллега Фабрицио, который был вместе с ним, счел бесполезным делать ему массаж сердца. В теленовостях показали полицейского с красными от слез глазами, рядом с женой и адвокатом, и зачитали заявление, в котором Фабрицио Дзанки рассказывал, как он стал на колени возле тела Николы, как перевернул его и приложил ухо к груди. Сердце Николы не билось, он абсолютно уверен в этом. И тем не менее в отношении Дзанки начато расследование о неоказании помощи.
Через несколько часов после вскрытия, одновременно с сообщением о дате похорон, был обнаружен джип Данко – на пустыре, поросшем со стороны моря зарослями кустарника. Машина простояла там неделю, и никто не обратил на нее внимания. В одной заметке, опубликованной в интернете, было сказано, что зимой в этой местности почти никого не встретишь, тогда как летом здесь полно народу, поскольку рядом находится популярное у молодежи место встречи – Скало. Когда я прочла это, у меня закружилась голова. Последнее воспоминание о Скало было связано у меня с тем вечером, когда Никола и я много лет назад оказались там вдвоем. Мне не понравилось, что он привез меня туда, он же искал предлог, чтобы удержать меня там.
По версии следствия, Берну, Данко и Джулиане удалось скрыться морским путем – очевидно, с помощью какого-то сообщника. Ведь никто из них не умел управлять плавсредствами. Как бы то ни было, они сразу же покинули место происшествия и весь следующий день, а возможно, и ночь провели в заброшенной башне в нескольких сотнях метров от места, где был обнаружен джип. Внутри башни карабинеры нашли сумку с одеждой и остатки еды. По мнению журналиста, бегство активистов можно было расценить как молчаливое признание вины. А наличие у них «логова», как он называл башню, указывало на то, что преступление было предумышленным.
Мысль о Чезаре не давала мне покоя. Может, следовало послать ему телеграмму? Но я слишком затянула с этим, а оправдать промедление было нечем, ведь это первое, что обычно делают люди, узнав о чьей-то смерти, – посылают телеграмму с соболезнованиями. В интернете была подборка готовых фраз, я читала их и перечитывала, но ни одна не казалась мне хоть сколько-нибудь подходящей. Мама, которая в эти дни постоянно мне названивала, все время спрашивала, послала ли я телеграмму, но я подозревала, что в данном случае это традиционное проявление заботы не представляется уместным даже ей. При таком стечении обстоятельств об этикете можно забыть. Я отказалась от этой идеи, а мама больше о ней не упоминала.
До последнего момента я не знала, надо ли мне идти на похороны. К началу церковной службы я все еще была на ферме, в рабочей одежде, и бесцельно расхаживала взад-вперед, мечтая, чтобы время сделало скачок на три часа, а еще лучше – на десять лет вперед. А потом неслась по автостраде под проливным, упорным, яростным, нескончаемым дождем, поправляя руками пряди волос, стараясь убрать с лица гримасу растерянности, которая уродовала меня уже несколько дней.
Префектура настояла на том, чтобы устроить Николе официальные похороны. «Выражение глубокой солидарности с силами правопорядка, протест против любой формы терроризма», – сказал в своей речи комиссар полиции. Скамьи в соборе Остуни все, от первой до последней, были заняты, даже в глубине и в боковых нефах стояли люди: полицейские с семьями, карабинеры, военные в парадной форме, обычные граждане, пришедшие в порыве негодования. Я встала так, чтобы меня не мог узнать никто из собравшихся, особенно Чезаре и Флориана, к которым, правда, я при всем желании не смогла бы подойти близко: с одной стороны от них был алтарь, с другой – гроб Николы, усыпанный влажными цветами, а за спиной – живая стена. На другой стороне нефа я заметила Томмазо, он стоял, прислонившись спиной к колонне. Очевидно, он, как и я, хотел остаться незамеченным, но ему это было труднее, чем мне, – из-за его неестественной бледности и белых, как вата, волос. Я увидела его, а он меня, но это был всего лишь обмен взглядами, скорее враждебными, чем соболезнующими, потому что мы испытывали неприязнь друг к другу, ставшую только сильнее от смятения, в котором в тот момент пребывали мы оба. Через весь собор мы одними глазами вели безмолвный поединок, перекладывая друг на друга вину за то, что случилось.
Служба проходила почти в полной тишине, все держались чинно и чопорно, как будто кто-то наблюдал за нами с высоты. Епископ поручил произнести проповедь молодому приходскому священнику по имени дон Валерио. Это имя вызвало у меня в памяти какой-то неясный отклик, но только после того, как он произнес несколько фраз, после того, как он сказал: «Я много раз бывал в доме, где Никола жил со своими родителями, и год за годом я благословлял этот дом»; только тогда я вспомнила, как однажды душным августовским днем Чезаре рассказывал мне о своем друге-священнике из Локоротондо. И вот спустя годы дон Валерио предстал передо мной во плоти и крови. Ростом он был ниже среднего, с узким лбом, едва видневшимся над пюпитром, и горящими темными глазами. Перед молчаливой толпой он описал ферму как «фрагмент совершенного мира, в который, казалось, не сможет проникнуть Зло». Однако Зло, приняв облик змея, проникло даже в райский сад, говорил он.
Епископ слушал проповедь сидя, прикрыв глаза, возможно, он дремал.
– Когда я познакомился с Чезаре и Флорианой, – продолжал дон Валерио, – у них на головах не было ни одного седого волоса. И вот сейчас я вижу их здесь, у гроба Николы. Отец, переживший сына, – это то, с чем мы не можем смириться. Ни в каком ином случае наша вера не подвергается столь серьезному испытанию. Ибо разве Господь не обещал, что мы будем жить вечно в детях
