Нынче у нас все наоборот: кроем правительство почем зря, систему - в хвост и гриву, президента страны - пожалуйста, а вот с каким-нибудь вице-президентом фирмы или, не дай бог, телевизионным боссом - тут уж будь поаккуратнее, если хочешь работать. А то ведь и не устроишься сейчас...
Выходит, стали зависимее, чем были?
Это - из наблюдений последних лет.
Читаю: "Жива ли еще русская интеллигенция?", "Устала или нет наша интеллигенция?", "Прощай, интеллигенция!".
Проблема занимает многих, в первую голову, разумеется, самих интеллигентов, которым пришло время заново осознать себя в обществе. Если, как утверждает один из авторов, интеллигенция, как чисто русский феномен, появилась в середине прошлого столетия, когда стало возможным группе творчески и критически мыслящих личностей "поддерживать свое существование, не производя рыночных продуктов",- если так, то сейчас, наверное, самое время возвестить о конце этой затянувшейся эпохи.
Грубо говоря, если ты не пишешь на продажу, то на какие шиши ты собираешься жить, кто тебя будет содержать? В этом смысле советский период, пишет другой автор, был поистине "золотым веком российской интеллигенции. И ее же лебединой песней".
Так что же теперь? Как жить? "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать",- лукаво заметил великий наш поэт, первый, кстати сказать, в России, кто жил литературным трудом. То-то же он оставил после себя длинный список долгов. А ну как и вовсе не продашь - не станут покупать? А к этому идет.
Прогноз у наших авторов грустный. "Интеллигенция уходит. И это очень печально. Даже трагично",- пишет доктор социологии Никита Покровский. "Последний день Помпеи". "Великое оледенение культуры наступило. Как тут поможешь мамонтам?" Вот так. Ни больше, ни меньше.
А ведь русская интеллигенция, продолжает автор, принадлежит всему миру. И вот его призыв: приступить немедленно к изучению "уходящей натуры". Создать депозитарий, музей, многогранную программу архивации мира русской интеллигенции.
"Еще не все упущено. Но завтра уже будет поздно - фрагменты Атлантиды навсегда уйдут под воду".
Читатель этой книжки найдет в ней, пожалуй, такие или похожие суждения. Здесь тоже - об "уходящей натуре". В самый раз для "депозитария".
И все-таки, честно говоря, не верится. Не хочется верить. Наверное, в силу интеллигентского же идеализма - думаю, что русская интеллигенция жива.
Может быть, уважаемый социолог трактует проблему уж очень материалистически, выводя судьбу "группы людей" из реалий бытия, совсем по Марксу.
А ведь есть, наверное, и что-то такое, что присуще нам природно, метафизически.
И оно не исчезнет, даже если не будет востребовано.
И кто-то - что ты с ним сделаешь - будет все равно писать в стол.
Подождем.
"Ты - экстраверт",- сказал мне мой друг Володин, себя причислив, наоборот, к интровертам, то есть людям, чей взгляд устремлен вглубь себя, что в данном случае чистая правда. Экстраверты же это те, чей взгляд обнимает жизнь вокруг, и я, оказывается, отношусь к эти последним. Я впервые услышал тогда эти мудреные слова; подозреваю, что и друг мой тоже узнал их недавно - прочел где-нибудь. Вот так проживешь жизнь и не узнаешь правды о себе.
Интроверты, по уверению моего друга, завидуют таким, как я, смотрящим вовне; я же, напротив, проникся жгучей завистью к таким, как он.
С тех пор я иногда пытаюсь заняться самопознанием - размышляю над собственным характером и судьбой, вижу в них то, что хотелось бы исправить, грущу о роковых ошибках, да что толку теперь.
Детства своего не люблю, занимался общественной работой, вместо того чтоб читать Фенимора Купера и играть в индейцев; о юных годах вспоминаю с удивлением: кто это был, неужели я? Вот только Маяковский, "Облако в штанах" в исполнении Яхонтова - это уже в восьмом классе, а в десятом Пастернак, вот этот серый однотомник 33-го года издания, да еще Багрицкий и Есенин, переписанный от руки... Вообще же, кажется мне, поумнел я где-то годам к тридцати пяти, а может, и еще позднее, если судить даже по тому, что тогда писал.
Может, только годам к сорока стал что-то понимать в этой жизни. Такое вот запоздалое развитие.
Но это, наверное, не у меня одного. Поколение. (Рассуждаю в данном случае, как экстраверт).
Что люблю? Русские стихи - больше всего на свете. Когда совсем тошно, читаешь про себя то, что в этот момент вспомнилось, и хочется жить, жить, чтобы с этим не расставаться.
А еще - уступчив. Склонен к компромиссам. Соглашаюсь, чтоб не обижать. И не спорить.
А еще - знаю за собой такой дурацкий недостаток, как прекраснодушие, склонность приукрашивать, выдавать желаемое за действительное - что с этим поделаешь.
При том - никогда не выигрывал ни в какую лотерею. И в конкурсах в том числе. За все платил, иногда втридорога, такая планида.
Вот вам признания начинающего интроверта; вдруг они что-то еще добавят к этой книге, которую вы дочитываете.
Не могу сказать о себе, как лермонтовский Печорин, что прошлое имеет надо мной неизъяснимую власть. К несчастью или к счастью, это не так. Как будто был не я, а другой человек, на которого я теперь смотрю со стороны и нравится он мне, сказать по совести, редко. Впору начать все сызнова, с этим и просыпаюсь каждый день.
И только эти вот дневники, которые сейчас передо мной, отсылают к прошедшему - к тому, что было.
В них опять же - мало о личном. Как будто автор избегает доверить его бумаге или просто опускает, как несущественное.
Это скорее дань привычке всегда что-то записывать. Если хотите, материал для какой-то предполагаемой будущей книги.
Всю жизнь собираю материал для книги, которую так и не напишу.
1 Л. В. Варпаховский утверждал - я слышал это сам из его уст,что и арестом своим, двадцатью годами, проведенными в лагерях, обязан Мейерхольду, "разоблачавшему" его на каком-то собрании в театре. Тем не менее спустя годы Варпаховский говорил об учителе с молитвенным почтением и влюбленностью, сохранившейся несмотря ни на что. Еще одна загадка театра!
2 В своей замечательной книге об Олеше, наконец изданной у нас, Аркадий Белинков трактует "Строгого юношу" шире: эта вещь "была одним из первых произведений советской литературы о капитуляции человека перед сильной личностью, властителем и вождем". В ней Олеша "начинает объяснять и оправдывать сдачу и гибель советского интеллигента" (с. 349-350).
