Село точно только и ждало этой команды - Жильцов еще не пришел, как площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики и старухи, набежали ребятишки, только самые маленькие остались сидеть по избам.
Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи о том, что семена будут давать одним беднякам, еще накануне прошли по деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли.
Неспокойно на душе у товарища Ознобишина, но назвался груздем, полезай в кузов.
- Бочку, что ли, какую подкатите...
Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром.
Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся.
- Товарищи... - даже как-то неудобно называть этих мужиков и баб товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть полномочному представителю Советской власти. - Я уполномочен волостным исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало, выдавать будем только самым маломощным. Тем, у кого, по нашим сведениям, имеется возможность засеять свой клин из своих запасов, тем рассчитывать на помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева... - не называть же кулаков кулаками? - вам можно разойтись!
На свою голову сказал - по толпе прокатился крик:
- Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость!
Ознобишин предупреждающе поднял руку.
- Не торопитесь. Хотите стоять - стойте, к амбару все равно не подпустим. Отпускать будем по списку, каждому в свой мешок, а сперва проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши...
Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями.
- Савелий Тихонович! - подал ему ключи. - Открывай.
Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами.
- Человек четырех сюда...
Подвинули весы к дверям.
- Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович?
Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи.
Рожь - восемьсот двадцать четыре пуда, овса - шестьсот одиннадцать, проса - четыреста...
- Подай-ка свои списочки!
Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он кое-что исправил, но совсем незначительно, эти списки и легли в основу при распределении.
Ознобишин повернулся к Соснякову, впрочем, тот не отходил от Ознобишина, никому не доверял, даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз не ускользнула хоть горсть зерна.
- Давай прикинем...
Нельзя никого обидеть, и нельзя не обидеть, обиженные будут, но пусть никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии.
Ознобишин встал на приступок амбара.
- Тише!
Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только Ознобишин вышел из амбара, - хлеб-от не шутка, кому подфартит, тот обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще...
- Зерно в целости, но на всех все равно не хватит. Мы тут прикинули. Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду...
- А мужики - умойся и оботрись?
- Мужики при детях!
- Значит, мужик уже не человек?
- Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются.
- Я предупреждаю: кто вздумает перемолоть семена на муку, или, упаси бог, продать, будем судить, наперед говорю, милости тогда от Советской власти не ждите. Да и не враги же вы себе...
Тишина.
- Мешки у всех при себе?
Тишина.
- Начнем, значит... Афонина... Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи и три овса!
Женщина в красном полушалке сделала шаг вперед, а Второй шаг сделала вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару.
На мгновение, всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин: сметут! И ничто не остановит мужиков... Вот когда он пожалел, что не взял у Еремеева револьвер. Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него не останется.
Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар.
- Стойте! - закричал Ознобишин противным, визгливым, пронзительным голосом, вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в жизни. - Еще шаг - и я выстрелю!
В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли пальцы, и он пытался согреть хотя бы одну руку, но поняли его иначе, в кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям.
- Мужики! - крикнул кто-то в толпе. - Он чичас стрелит!
Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу.
Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой, на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху.
- Ну, стреляй, стреляй...
Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин, когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду.
Он вытащил руку из кармана.
- Больно ты мне нужен, - с презрением сказал Слава. - Не для тебя назначена твоя пуля.
Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь.
- Кто еще? - спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. Кто еще попытается?
Но пытаться не хотелось больше уже никому, и все, точно по команде, отступили на несколько шагов от амбара.
Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова:
- Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса.
На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки с зерном от дверей.
Ознобишин выкликал фамилию, Сосняков вместе с другими ребятами отвешивал зерно, и мужик, потому что зерно все-таки получали мужики, поспешно оттаскивал мешок от амбара и спешил уйти со своим пайком восвояси.
Ознобишин не спешил, а Сосняков тем более, он взвешивал зерно с аптекарской точностью.
Миновал полдень - никто не расходился, Жильцов напомнил Ознобишину - "а пообедать?" - но тот только отмахнулся.
После того как Ознобишин отогнал ринувшуюся к амбару толпу, никто не мешал раздаче, иногда возникал мелкий спор и тут же гас, придраться было не к чему, запасы зерна подходили к концу, и Ознобишину оставалось все меньше и меньше времени для осуществления принятого им решения.
- Борщева! Анна! - подчеркнуто громко выкрикнул Ознобишин.
Никому и в голову не приходило, что могут вызвать Борщеву, она сама не поверила, что ее выкликнул уполномоченный.
Ознобишин повторил:
- Борщева Анна!..
Ее толкнули в спину.
- Тебя!
- Да она ж кулачка!
- Была, да вся вышла, и она и дети еле на ногах стоят.
- Борщева Анна!
Неуверенными шагами подошла Борщева к телеге.
Но одновременно из амбара выбежал Сосняков и подскочил к Ознобишину.
- Ты что? Ее же нет в списках!
- Есть. Я внес.
- Да ведь это же кулацкая... кулацкая семья! Ее муж к белым ушел...
- А дети с голоду мрут.
- Не наша забота.
- Наша.
- Кулаков растить будем?
- А мы не будем растить их кулаками.
- Нарушаешь классовую линию?
Ознобишин соскочил с телеги и подтолкнул Борщеву к амбару.
- Ну? Чего стоишь? Иди получай.
Сам пошел за ней в амбар, смотрел, как отсыпают ей зерно.
Сосняков стоял у двери и саркастически наблюдал за Ознобишиным.
- Теперь остается только еще вызвать Филатову!
- А ты не ошибся, тоже внесена мной в список.
Он опять взобрался на свою трибуну:
- Филатова!
Но Филатовой на площади не было, она просто не пришла, после того, как ее муж ушел с деникинцами, она не могла надеяться ни на какую помощь.
- Сходите за ней, - распорядился Жильцов.
За Филатовой побежали. Ознобишин ждал. Торопливыми шагами она подошла к телеге, встала перед Ознобишиным, ждала, что ей скажут.
- Даем тебе семена, на твоих детей. Только не вздумай съесть. Трудно, а посеяться нужно. Слышала?
Филатова пошевелила губами:
- Слышу.
- Так получай.
- Сам и отвешивай, - сказал Сосняков, не отходя от двери. - Я белякам не слуга.
- Ребята! - крикнул Ознобишин. - Отвесьте ей пять пудов.
Бешеными глазами посмотрел Сосняков на Ознобишина.
- А Васютину сколько отвесишь?
- За что?
- За гостеприимство. Оплатить постой...
Ох как хотелось Ознобишину сцепиться с Сосняковым, он уже привык к тому, чтобы ему не перечили, но здесь, при народе, да еще чувствуя жестокую правоту Соснякова, он подавил свою досаду, заслонился от Соснякова его же списком и назвал следующую фамилию.
Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он свое поручение.
Спрыгнул на землю.
Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно.
- Отвоевался, Вячеслав Николаевич?
Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно.
- Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра?
- Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью.
А Сосняков упрямо не отходит от дверей.
- Славка, поди-ка сюда!
- Чего тебе?
- Жаловаться на тебя буду, - говорит Сосняков. - Вот так. Нельзя было давать ни Борщевой, ни Филатовой.
- Дети-то при чем?
