Я подхожу в противоположной стороне стойки и наклоняюсь вперед, ближе к ней.
- Не сказал бы, что размышлял над этим.
Она пробегает пальцами по прилавку, калькулятору, информационным картам, моим визитным карточкам. Берет одну. Перевернув ее, произносит:
- Тебе нужно печатать на обороте признания.
Как только эти слова покидают ее рот, она сжимает губы в тонкую линию. Она думает, что я оскорбился ее предложением, но это не так.
- Какая мне польза от того, что покупки станут анонимными?
- Ну, - рассуждает она, осторожно ступая, - если бы я была одной из тех людей, кто написал одно из них…
Она поднимает руку с признанием.
- Я была бы слишком смущена, чтобы купить его. Я бы побоялась, что ты узнаешь, что я была той, кто написал его.
- Думаю, редко те, кто пишут признания на самом деле приходят на выставку.
Она, наконец, протягивает мне признание, затем кладет руки на прилавок.
- Даже если бы я не писала признание, я была бы слишком смущена для покупки картины, боясь, что ты подумаешь, что это я написала его.
Хорошая точка зрения.
- Думаю, что признания добавляют элемент реалистичности твоим картинам, которой нет в другом виде искусства. Если люди идут в галерею и видят картину, с которой чувствуют единение, они могут купить ее. Но если человек приходит в галерею и видит картину и признание, которое их объединяет, они могут не захотеть устанавливать с ней контакт. Но им приходится это делать. Они смущены, что почувствовали связь с живописью о матери, признающейся, что она не может любить своего ребенка. И когда они отдают карточку с признанием тому, кто собирается оформить их приобретение, они по сути, говорят этому человеку: «Я связан с этим ужасным признанием вины».
Я преклоняюсь перед ней, поэтому стараюсь не смотреть на нее с таким очевидным восхищением.
Я выпрямляюсь, но не могу стряхнуть внезапное желание поселиться в ее голове. Побродить в ее мыслях.
- Ты хорошо дискутируешь.
Она улыбается мне.
- А кто здесь дискутирует?
Не мы. Определенно не мы.
- Так давай сделаем это, итак…, - решаю я. - ... Мы разместим номера под каждой картиной, и люди смогут принести тебе номер, а не карточку с исповедью. Это даст им чувство анонимности.
Обходя стойку, я подхожу к ней и замечаю каждую крошечную деталь ее реакции. Она стала немного выше и сделала небольшой вдох.
Приблизившись к ней, забираю бумажку, затем тянусь через нее за ножницами. Пока я совершаю эти манипуляции, не смотрю на нее, но чувствую ее взгляд и ее желание установить со мной зрительный контакт.
Оглядываю комнату и начинаю считать картины. Тут она прерывает меня и произносит:
- Двадцать две.
Ей кажется неудобно, что она знает количество картин, потому что она отводит глаза в сторону и прочищает горло.
- Я посчитала их раньше... пока ты был в душе.
Она берет ножницы из моих рук и начинает резать бумагу.
- У тебя есть черный маркер?
Я достаю один и кладу на прилавок.
- Почему ты думаешь, мне нужно напечатать признания на визитных карточках?
Она продолжает скрупулезно вырезать квадраты, отвечая мне.
- Признания привлекают внимание. Они выделяют твою студию из всех остальных. Если на визитных карточках будут признания - это пробудит интерес.
Она снова права. Не могу поверить, что еще не додумался до этого. Она должна быть акулой бизнеса.
- А чем ты занимаешься по жизни, Оберн?
- Я стригу волосы в салоне, в нескольких кварталах отсюда.
В ее ответе не хватает гордости. Мне становится грустно за нее.
- Ты рождена управлять бизнесом.
Она не отвечает, и я боюсь, что, возможно, только что оскорбил ее профессию.
- Не то чтобы ты не должна гордиться тем, что стрижешь волосы, - добавляю я. - Я просто думаю твой мозг предназначен для бизнеса.
Я беру черный маркер и начинаю писать цифры на квадратных листках, от одного до двадцати двух, потому что она сказала сколько картин здесь висит, а я достаточно ей доверяю, чтобы не пересчитывать их.
- Как часто ты открываешься?
Она полностью игнорирует мое оскорбление/комплимент по поводу ее профессии.
- В первый четверг каждого месяца.
Она смотрит на меня озадаченно.
- Всего один раз в месяц?
Я киваю.
- Я говорил тебе, это на самом деле не художественная галерея. Я не выставляю других художников, поэтому редко открываюсь. Это просто то, чем я начал заниматься несколько лет назад, и это работает, особенно после того как я оказался на первой странице Dallas Morning News в прошлом году. Я достаточно хорош, чтобы открываться лишь на одну ночь и мне хватает на жизнь.
- Молодец, - восхищается она, действительно впечатленная.
На самом деле, я не пытался быть впечатляющим, но она заставляет меня немного гордится собой.
- И у тебя всегда достаточное количество картин?
Мне не нравится, что она интересуется.
- Нет. Один раз, около трех месяцев назад, я открылся с одной-единственной картиной.
Она поворачивается и таращится на меня.
- Почему только одна?
Я в ответ пожимаю плечами.
- В тот месяц не было вдохновения.
Это не совсем правда. Это было, когда я впервые увлекся Палиндромом Ханной, и большую часть своего времени в том месяце потратил на то, чтобы быть внутри нее, пытаясь сосредоточиться на ее теле, игнорируя тот факт, что у нас нет никакого умственного контакта.
Оберн не нужно знать этого.
- Какое было признание?
Я смотрю на нее вопросительно, потому что не уверен, о чем она спрашивает.
- У той картины, что ты написал в том месяце, - уточняет она. - Какая исповедь вдохновила тебя на нее?
Я вспоминаю тот месяц и ту единственную исповедь, которую, я, казалось, хотел рисовать. Несмотря на то, что это было не мое признание, теперь ощущается словно, она просит меня рассказать о чем-то сокровенном, личном, вдохновившем меня в тот месяц.
- Та картина называлась «Когда я с тобой, я думаю о всех тех великих вещах, которые я мог совершить без тебя».
Она пристально смотрит на меня, ее брови хмурятся, будто она пытается узнать мою историю через это признание.
Выражение ее лица расслабляется и продолжает смягчаться, наконец, она выглядит совсем расстроенной.
- Это очень грустно, - вздыхает она.
Она отводит взгляд, либо пытаясь скрыть, что это признание беспокоит ее, либо пытаясь скрыть, что пытается разгадать меня через эту исповедь.
Она разглядывает некоторые из близко висящих картин, больше не смотрит на меня.
Мы играем в гляделки, и картины, по-видимому, служат вторым объектом изучения, после нас.
- Ты, должно быть, был очень вдохновлен этом месяце, потому что двадцать два - это много. Практически по картине в день.
Я хочу сказать: «Просто дождись следующего месяца», но не говорю.
- Некоторые из них старые. Они были сделаны не в этом месяце.
Я снова тянусь через нее, на этот раз за скотчем, но уже по-другому. По-другому, потому что случайно касаюсь ее руки. До сих пор, я еще ни разу не прикасался к ней. Но мы, безусловно, только что соприкоснулись.
Я не отвожу руки от липкой ленты, я хочу больше, чем случайное прикосновение, хочу удостовериться, что она абсолютно реальна.
Я хочу спросить: «Ты тоже это чувствуешь?», но не спрашиваю, потому что вижу мурашки, побежавшие по ее руке.
Я хочу бросить ленту и прикоснуться к одному из тех крошечных пупырышек, что создал на ее коже.
Она прочищает горло и делает быстрый шаг в просторную комнату, разрушая эту нашу близость.
Я дышу, освобожденный пространством, что она создала между нами. Ей, кажется, неудобно, и, честно говоря, мне и самому становится неловко, я все еще пытаюсь осмыслить то, что она, и в самом деле, здесь.
Если бы мне пришлось гадать, я бы сказал, что она интроверт. Кто-то, кто не привык находиться среди других людей, и уж тем более среди совершенно незнакомых ей. Она, кажется, очень похожа на меня.
Одиночка, мыслитель, художник со своей собственной жизнью.
И кажется, будто она боится, что я изменю ее холст, если только позволит мне слишком приблизиться.
Ей не нужно беспокоиться. Это чувство взаимно.
Следующие пятнадцать минут мы развешиваем номера под картинами.
Я смотрю, как она записывает название каждой исповеди на листе бумаги и соотносит ее с номером. Она действует, словно делала это миллион раз. Думаю, она может быть одной из тех людей, которые хороши во всем, что делают. У нее талант к жизни.
- А люди всегда приходят? - спрашивает она, когда мы возвращаемся к стойке.
Мне нравится, что она не имеет ни малейшего представления о моей студии или о моем искусстве.
- Иди сюда.
Направляюсь к двери, улыбаясь ее наивности и любопытству. Нахлынуло ностальгическое чувство, вспомнилась та ночь, когда я впервые открылся более трех лет назад.
