Ознакомительная версия.
Лучше бы она составила список сказок, которые нужно прочесть дочери, собрала коллекцию музыки, чтобы с ней вместе слушать, сама научила ее всему, что нужно в жизни – от мытья посуды до умения получать информацию, – и позволяла малышке быть рядом с ней столько, сколько нужно. Но она полагала, что ребенку нужна «свобода», не стоит перегружать маленького человека влиянием мамы. А что, если это всего лишь родительский эгоизм, нежелание возиться с малышом и выполнять дополнительную работу? Надо было все делать вместе, подсказывать, направлять. Лет до пяти малышу все интересно, он не знает лени. Теперь уже поздно и даже бессмысленно ругать Дашку за то, что у нее хронически не заправлена постель («все равно вечером снова ложиться»), что комната вверх дном – («не нравится, не заходи»), что учеба непонятна и неинтересна. Ее ребенок не научился трудиться. Она, Маша не научила.
Разве таким женщинам доверяют детей? Разве не из страха не соответствовать она так и не смогла решиться на рождение второго, третьего малыша?
И она сомневалась не только в себе. Для Олега Дашкино детство и вовсе прошло незаметно. Он безропотно помогал молодой жене – делал все, о чем она его просила. Приятельницы, которым куда меньше повезло со «второй половиной», не раз объясняли Машке, что ее супруг – идеал. Но лишнему часу общения с ребенком он всегда предпочитал компьютер или книгу. Неудивительно, что теперь, когда Даша выросла, картина стала зеркальной: несмотря на желание матери и отца проводить больше времени с дочерью, она не нуждалась в их обществе. А требовать от подростка внимания и общения было бесполезно – все это нужно ребенку, пока он растет. Их время прошло.
Аннушка появилась на свет теплым весенним днем. Распахнула глазки, покричала, как полагается, и тут же уснула. В роддоме ее так и прозвали – Соней. Малышка получилась хорошенькая: светленькая, с вьющимися волосиками и любопытными глазами-пуговками. Только Аннушка редко их открывала, все больше спала. За это няньки ее и любили.
Девочка без труда освоилась в новом мире. Узнавала мамин запах среди многих других и тут же начинала крутить головкой в поисках молока. Нежное тело, теплые руки, мягкая грудь – все было рядом. Аннушка сосала изо всех сил, а когда наедалась, продолжала лежать у мамы на руках в сладкой полудреме. Мама ей улыбалась. Прижимала к себе и укачивала. Обе были счастливые и засыпали вместе, посапывая. Но тут обязательно прибегала какая-нибудь нянька, кричала: «Нарушаете технику безопасности! Положите ребенка в бокс!» Мама никогда не злилась, виновато просила прощения, переодевала Аннушку в сухую пеленку и перекладывала в кроватку.
Но настало утро, когда все в жизни Аннушки изменилось. Сначала ее забрали у мамы. Замотали так туго, что нельзя было даже дышать, завернули в одеяльце и понесли по белым извилистым коридорам. Девочка кричала что было сил.
– Вас на машине встречают? – звонкий голосок весело полетел к потолку.
Мама стыдливо опустила голову – новенькая медсестра, ничего не знает. Надо же, никто не рассказал.
– Ну что вы! Мы так…
Услышав мамин голос, Аннушка тут же успокоилась.
– Опаздывает папаша?
– У бати нашего характер такой. – Мамаша, приняв дочку из рук удивленной медсестры, попятилась к двери. – Спасибочки! Мы пойдем.
– Но как же… – девушка забеспокоилась, – так неправильно.
– Ничего, ничего. На улице подождем!
Выпустили их на волю. А там солнце, трава. Аннушке на лицо упал первый луч, и она зажмурилась. Завертела головкой.
– Что ж ты прячешься, – мама тихонько засмеялась, – смотри, как красиво.
Она приподняла дочку, показывая деревья, дома. Покрутилась с ней.
– В городе хорошо, – мечтательно вздохнула, – и братики твои где-то здесь. Ходят, наверное, в детский сад.
Она вдруг запнулась и замолчала. Воровато оглянувшись, побрела с Аннушкой от роддома и вышла из ворот. Медсестра, приоткрыв дверь, печально смотрела ей вслед. Конечно, все по-своему поняла: нет никакого мужа. Жалко ей стало Аннушку-Соню, маленького ангелочка. Что там ждет ее впереди?
Впервые в жизни Аннушка – мама сразу ее так назвала, давно хотела в честь бабушки – ехала по городу в трамвае. Потом впервые в жизни спала в электричке. А потом долго-долго тряслась на руках у матери, пока та шла через поле, исправно спотыкаясь о каждую кочку. После электрички пахло от мамаши уже по-новому. Не молоком. Так же, как от темной бутылки, к которой она то и дело прикладывалась, сидя на деревянной скамье в вагоне. Девочка хотела есть, всю дорогу от станции до деревни плакала. Но родительница, казалось, голодного крика не замечала. Только в конце пути Аннушку укачало. Так и попала домой в беспамятстве.
Очнулась малышка в старой кроватке посреди ветхой избы. Потемневшие бревенчатые стены, деревянный потолок в огромных щелях, заросшее паутиной и пылью крохотное окно и два склонившихся над кроваткой расплывчатых овала с красными пятнами ртов. Маму Аннушка узнала – слабый запах молока робко пробивался сквозь противную вонь, добираясь до голодных ноздрей. Она наморщила носик и хотела заплакать. Но мамаша наконец сообразила – взяла ребенка на руки и сунула ей набухшую грудь. Малышка скривила недовольно крошечный рот – молоко оказалось горьким, – но все равно продолжала сосать, скорбно нахохлившись.
Она наелась, а мамаша, запахнувшись, попыталась передать ее на руки чужому существу.
– Чего ты мне ее суешь? – Голос был гулкий и страшный, словно не из этого мира.
Аннушка снова захныкала.
– Ну, как же, Вась, дочка твоя. – Мать говорила заплетающимся языком.
– Зачем она мне? – новоиспеченный отец сплюнул на грязный пол. – Сама притащила, сама и возись. Я не просил.
Мамаша опешила.
– Так ведь ребенок…
– Мне дети не нужны! Я тебе сто раз говорил!
– Говорил… А сам все лез под подол: «давай, давай».
– Ты баба, значит, твоя забота! Нечего было рожать.
– Нельзя так, Вась. Страшный грех.
– Тогда убери с глаз долой!
– Куда же ее, маленькую?
– Откуда я знаю?! Нам и самим жрать нечего. Государству отдай! Накормят-напоят. По радио слыхала? Больше миллиона в год тратят на ребенка в детдоме. Это какие денжищи, а? Они там как сыр в масле катаются.
– Нехорошо, – мамаша покраснела, – по мамке будет тосковать.
Она положила притихшего младенца в кроватку.
– Ничего, привыкнет! А квартира? Сиротам жилье дают, и ты бы на старости лет пристроилась. Домишко твой долго не протянет.
– Какая же Аннушка сирота? – мамаша говорила теперь шепотом. – При живых отце с матерью…
– А государство спросило, как нам живется?! Мы им детей, а они на нас класть хотели! Вот пусть и воспитывают.
– Вась? Свою родную кровинушку…
– Откуда мне знать, моя – не моя?! Может, твой благодетель Петр Егорыч отметился! А я ни при чем.
Василий не дал возразить – вскочил из избы, со всей силы захлопнув дверь.
Вернулся пару часов спустя, уже пьяный, подобревший, с ополовиненной бутылкой водки. Уселся за шаткий стол. Прикрикнул на мать, чтобы накрывала. А в доме шаром покати – за три дня, что она в роддоме лежала, он все остатки подъел. Нашлось только немного муки и масла. Повязав застиранный до дыр передник, мамаша начала печь лепешки.
– Пока ты там прохлаждалась на всем готовом, я тут с голоду чуть не помер! – пожаловался Василий, жадно глядя на ловкие женские руки.
– Давай готовить научу, – мамаша повеселела, – сложного-то ничего нет!
– Не мужское дело. – Он встал из-за стола, примирительно достал из буфета два стакана. – Тащи сюда свою стряпню.
Они наелись, заворковали. Мамаша глядела на Васю влюбленными глазами, изредка поглядывала на Аннушку и была счастлива, как никогда в жизни. Вот она – настоящая семья. Все как у людей. Василий гладил ее белые, запорошенные мукой руки. Говорил, что скучал без нее. Не знал, куда себя деть. Мамаша расцвела: значит, любит. А что ругает иногда, так это от чувств.
– Вась?
– Чего?
– А ты ревнуешь меня, что ли?
Он вдруг сжал ее ладони до хруста в костяшках, переменился в лице и прошипел:
– Была с этим хмырем?
– Нет! – мамаша перепугалась.
– Но выродков-то забрал он к себе! Сразу троих. Просто так, что ли? С ним же и нагуляла!
– Да ты же знаешь, как было! Отняли у меня деток, а он потом пришел, когда документы оформлял, – мамаша уже всхлипывала вовсю, – детей, говорит, люблю. И жена души не чает. А сами никак.
– Ну и любили бы! От тебя чего ему надо?
– Ничего. Благодарен, говорит, за пацанов! Хотел мне помочь…
Василий резко отдернул руку и залепил мамаше пощечину. По бледной щеке расползлось красное бесформенное пятно.
Ознакомительная версия.
