Густав Майринк - Кардинал Непеллус

Густав Майринк

Кардинал Напеллус

Мы знали о нем весьма немного: его звали Иероним Радшпиллер, он жил в течение долгих лет в полуразвалившемся замке, у владельца которого седого, ворчливого баска - оставшегося в живых слуги и наследника увядшего в тоске и одиночестве дворянского рода - он нанимал для себя одного целый этаж, обставив его дорогой старинной мебелью.

Это помещение представляло собою резкий фантастический контраст с лишенною дорог, окружающей замок чащей, в которой никогда не пела ни одна птица и все казалось бы безжизненным, если бы иногда, под яростным напором урагана, не стонали от ужаса полусгнившие, косматые тисовые деревья или же чернозеленое озеро, словно глядящее в небо око, не отражало в себе белые, бегущие мимо, облака.

Почти целые дни Иероним Радшпиллер проводил в лодке, опуская в тихие воды на длинных, шелковых нитях блестящее металлическое яйцо-лот для измерения глубины озера.

"Вероятно, он работает в каком-нибудь географическом обществе", -предполагали мы, когда, возвращаяесь вечером с уженья, проводили, собравшись вместе, еще несколько часов в библиотеке Радшпиллера, любезно предоставленной им в наше распоряжение.

"Сегодня я случайно услыхал от старухи, разносящей письма в горах, что его считают бывшим монахом - говорят, что в юности он бичевал себя до крови каждую ночь и что его руки и спина сплошь покрыты рубцами, - сказал господин Финк, вмешиваясь в разговор, когда обмен наших мыслей снова стал вращаться вокруг Иеронима Радшпиллера, - однако почему же сегодня его так долго нет? Ведь уже давно было одиннадцать часов".

"Теперь полнолуние, - сказал Джованни Брачческо и указал своей морщинистой рукой через открытое окно на полосу света, пересекавшую озеро, - мы легко можем увидеть его лодку, выглянув из окна".

Затем, спустя одно мгновение, мы услышали шаги, поднимавшиеся по лестнице; однако, то был лишь ботаник Ешквид, который, столь поздно возвратясь из своей экскурсии, теперь вошел к нам в комнату.

Он нес в руках растение, вышиной в человеческий рост, с цветами синевато-стального цвета.

"Это самый крупный экземпляр данной породы, какой когда-либо был найден; я бы никогда не поверил, что на таких высотах встречается ядовитый голубой лютик", - сказал он беззвучным голосом, сперва поклонившись нам, а затем самым тщательным образом положил растение на подоконник, стараясь не помять при этом ни одного листика.

"С ним обстоит дело так же, как с нами, - подумал я и ощутил, что в этот момент то же самое думали Бинк и Джованни Брачческо, - он беспокойно дрожит, как старик; ходит по земле, как человек, ищущий свою могилу и не находящий ее, и собирает растения, увядающие на следующий день - зачем? почему? Он не думает об этом. Он знает, что поступки его бесцельны, так же, как это мы знаем о себе самих, но его так же обессилило грустное сознание бесцельности всего совершаемого, великого и малого - так же, как оно обессиливало нас остальных в течение всей нашей жизни. Мы с юности походим на умирающих, - почувствовал я, - пальцы которых беспокойно блуждают по одеялу, не знающих, за что ухватиться, умирающих, которые видят смерть у себя в комнате и знают, что ей все равно - складываем ли мы молитвенно руки или же сжимаем кулаки".

"Куда вы поедете, когда сезон уженья здесь пройдет?" - спросил ботаник, еще раз осмотрев принесенное им растение и затем неторопливо подсаживаясь к нам за стол.

Финк провел рукою по седым волосам, поиграл, не глядя ни на кого, рыболовным крючком и с утомленным видом пожал плечами.

'Не знаю", - после паузы рассеяно ответил Джованни Брачческо, словно вопрос был обращен к нему.

Вероятно, целый час прошел в глубоком, тяжелом, как свинец, молчании, так что я слышал шум крови в моей голове.

Наконец, в дверях показалось бледное, безбородое лицо Радшпиллера.

Его лицо казалось старчески спокойным, как всегда; он налил стакан вина и выпил с нами, но вместе с ним вошло непривычное настроение, полное тайного возбуждения, вскоре передавшееся и нам.

Его глаза обыкновенно имели усталый, безучастный вид, и, словно у людей с больным спинным мозгом, зрачки их никогда не уменьшались и не увеличивались, по-видимому, не реагируя на свет - они походили, по уверению Финка, на серые, матового шелка, жилетные пуговицы с черной точкой посредине; сегодня же эти глаза, пылая лихорадочным огнем, блуждали по комнате, скользили по стенам и книжным полкам, не решаясь на чем-либо остановиться.

Джованни Брачческо выбрал тему для разговора и стал рассказывать об удивительных способах ловли старых, поросших мхом, гигантских сомов, которые живут в вечной тьме, в неизведанных озерных глубинах, никогда более не поднимаются к дневному свету и презирают все приманки, доставляемые природой - они охотятся только за самыми странными штуками, измышленными фантазией удильщика: за блестящей, как серебро, жестью в форме человеческих рук, которые, при дерганье уды, шевелятся в воде или же за летучими мышами из красного стекла с коварно скрытыми в их крыльях крючками.

Вероятно, Радшпиллер не слушал нашего разговора.

Я видел, что он мысленно блуждал где-то очень далеко.

Внезапно он вскочил, словно человек, таивший долгие годы какую-то опасную тайну и затем неожиданно, одним выкриком, в течение секунды раскрывающий ее: "Сегодня, наконец, мой лот достиг до дна".

Мы, ничего не понимая, уставились на него.

Я был настолько поражен странным, дрожащим звуком его слов, что потом лишь наполовину понял его объяснения относительно процесса измерения глубины: там, в бездне - на глубине нескольких тысяч саженей - существуют вечно крутящиеся водовороты, которые относят в сторону любой лот, не давая ему достигнуть дна, если только на помощь не придет особенно счастливый случай.

Затем снова из его уст, словно торжествующая ракета вырвалась фраза: "Это наибольшая глубина на земле, когда-либо измеренная человеческим инструментом", - и эти слова словно огнем были выжжены в моем сознании без всякой видимой причины. В них заключался какой-то призрачный, двойной смысл - как будто за говорившим стоял кто-то незримый и говорил мне его устами в скрытных символах.

Я не мог отвести взгляда от лица Радшпиллсра; оно вдруг стало таким призрачным и не настоящим! Закрыв на секунду глаза, я видел вокруг него синие огоньки - "словно огни св. Эльма, предвещающие смерть", - просилось мне на язык и я должен был насильственно сжимать губы, дабы не сказать этого громко.

Словно во сне мне припоминались книги, написанные Радшпиллером, прочитанные мною в часы досуга, заставлявшие меня изумляться его учености, исполненные жгучей ненависти к религии, вере, надежде и всему говорящему о библейском откровении.

Я смутно понимал, что это удар рикошетом, сбросивший его душу, после пламенных аскетических порывов исполненной мучений юности, из царства высших стремлений на землю - размах маятника судьбы, уносящий человека из света в тень.

Я насильственно вырвался из-под власти обессиливавшей меня полудремоты, овладевшей было моими чувствами, и начал прислушиваться к рассказу Радшпиллера, начало которого все еще звучало во мне словно далекий, непонятный шепот.

Он держал в руке медный лот, поворачивал его во все стороны, так что он блестел при свете лампы, словно драгоценная вещь, и при этом говорил следующее:

"Вы, в качестве страстного удильщика, говорите о захватывающем чувстве, когда по внезапному дерганию вашей лесы всего лишь в двести локтей длиной узнаете, что поймали большую рыбу, что вслед затем на поверхности покажется зеленое чудовище, запенив воду. Увеличьте это ощущение в тысячу раз и вы, быть может, поймете, что происходило со мною, когда этот кусок металла, наконец, возвестил мне, что я дошел до дна. Мне казалось, что я стучусь в ворота. Это окончание труда целых десятилетий...и, - прибавил он про себя тихим голосом с оттенком какого-то испуга: - что же - что я буду делать завтра?"

"Для науки имеет немалое значение измерение лотом наибольшей земной глубины", - заметил Ешквид.

"Для науки, для науки, - повторил Радшпиллер, находясь мысленно в отсутствии и обводя нас вопросительным взглядом: Какое мне дело до науки!" - вдруг вырвалось у него.

Затем он внезапно вскочил со стула.

Прошелся несколько раз по комнате.

"Для вас, профессор, как и для меня, наука - второстепенное дело, обратился он вдруг непосредственно к Ешквиду. Называйте вещи своими именами - наука для нас только повод делать что-либо безразличное само по себе; жизнь, ужасная, отвратительная жизнь иссушила нашу душу, украла наше внутреннейшее, драгоценное "я", и теперь, чтобы не кричать постоянно о нашем горе, мы гоняемся за детскими причудами - чтобы забыть об утраченном нами. Только чтобы забыть. Так не будем же лгать самим себе!"

Мы молчали.