Эрнест Хемингуэй - Альпийская идиллия

Эрнест Хемингуэй

Альпийская идиллия

Жарко было спускаться в долину даже ранним утром. Лыжи у нас на плечах оттаивали и сохли на солнце. Весна еще только начиналась в долине, но солнце уже сильно припекало. Мы шли по дороге в Голотурп, нагруженные лыжами и рюкзаками. На кладбище, мимо которого мы проходили, только что кончились похороны. Я сказал "Gruss Gott" [Бог в помощь (нем.)] пастору, когда он, уходя с кладбища, поравнялся с нами. Пастор поклонился.

- Странно, что пасторы никогда не отвечают, - сказал Джон.

- Я думал, ему будет приятно сказать "Gruss Gott".

- Они никогда не отвечают, - сказал Джон.

Мы остановились посреди дороги и смотрели, как церковный сторож засыпает свежую могилу. Тут же стоял чернобородый крестьянин в высоких кожаных сапогах. Сторож перестал работать и выпрямился. Крестьянин в высоких сапогах взял заступ из рук сторожа и стал засыпать могилу, разравнивая землю, как разравнивают навоз на грядках. Майское утро было так ясно и солнечно, что свежая могила казалась нелепой. Не верилось, что кто-то мог умереть.

- Вообрази, что тебя хоронят в такое утро, - сказал я Джону.

- Хорошего мало.

- Ну, - сказал я, - пока что этого не требуется.

Мы пошли дальше по дороге, мимо городских домов, к гостинице. Мы целый месяц ходили на лыжах в Сильвретте и рады были очутиться в долине. В Сильвретте мы хорошо походили на лыжах, но там уже наступила весна, - снег был крепок только рано утром и потом к вечеру. В остальное время мешало солнце. Мы оба устали от солнца. Некуда было от него спрятаться. Только скалы и хижина, выстроенная у ледника под выступом скалы, отбрасывали тень, а в тени пропотевшее белье замерзало. Без темных очков нельзя было посидеть перед хижиной. Нам нравилось загорать дочерна, но солнце очень утомляло. Оно не давало отдохнуть. Радовался я и тому, что ушел от снега. В Сильвретте уже слишком сильно чувствовалась весна. Мне немного надоели лыжи. Мы слишком долго пробыли в горах. У меня во рту остался вкус талой воды, которую мы пили, собирая ее с железной крыши хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине.

На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар.

- Привет лыжникам! - сказал хозяин.

- Привет! - ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки.

- Хорошо было наверху? - спросил хозяин.

- Отлично. Только слишком много солнца.

- Да, в это время уже слишком много солнца.

Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту - пачку писем и несколько газет.

- Давай выпьем пива, - сказал Джон.

- Давай. Только здесь, не на воздухе.

Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма.

- Не выпить ли еще? - сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки.

- Много писем, - сказала она.

- Да. Много.

- "Prosit" [на здоровье (нем.)], - сказала она и вышла, захватив пустые бутылки.

- Я уже забыл, какой вкус у пива.

- А я нет, - сказал Джон. - Там, в хижине, я часто вспоминал его.

- Ну вот, - сказал я, - дорвались наконец.

- Ничего нельзя делать слишком долго.

- Нельзя. Мы пробыли там слишком долго.

- До черта долго, - сказал Джон. - Не годится делать что-нибудь слишком долго.

Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками.

Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой - церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.

- Что будем пить? - спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.

- Что ты хочешь?

- Шнапс, - сказал крестьянин.

- И четверть литра красного, - сказал сторож служанке.

Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.

Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.

- За все? - спросила она.

- За все, - сказал крестьянин.

- За вино я сам заплачу, - сказал сторож.

- За все, - повторил крестьянин, обращаясь к служанке.

Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу.

- Вот он идет, - сказал он.

- В "Эдельвейс"?

- Да.

Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона.

- Он, видно, устал.

- Да, мы рано поднялись.

- Обедать скоро будете?

- Хоть сейчас, - сказал я. - Что у вас есть?

- Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку.

Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку.

- Вот тебе Speisekarte, - сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный.

- Не выпьете ли вы с нами? - спросил я хозяина. Он подсел к нам.

- Скоты эти крестьяне, - сказал хозяин.

- Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город.

- Он жену хоронил.

- Вот что!

- Скотина. Все эти крестьяне скоты.

- Почему скоты?

- Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.

- Расскажите.

- Просто не верится. - Хозяин повернулся к сторожу. - Франц, поди-ка сюда. - Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.

- Молодые люди только что вернулись из Висбаденерхютте, - сказал хозяин.

Мы поздоровались.

- Что вы будете пить?

- Ничего. - Франц отрицательно повел пальцем.

- Еще четверть литра?

- Пожалуй.

- Вы понимаете диалект? - спросил хозяин.

- Нет.

- А в чем дело? - спросил Джон.

- Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.

- Я все равно ничего не пойму, - сказал Джон. - Они говорят слишком быстро.

- Он приехал сегодня хоронить жену, - сказал хозяин. - Она умерла в ноябре.

- В декабре, - поправил сторож.

- Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.

- Восемнадцатого декабря, - сказал сторож.

- Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.

- Он живет по ту сторону Пазнауна, - сказал сторож, - но он нашего прихода.

- Он никак не мог привезти ее? - спросил я.

- Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, - сказал он сторожу, - только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.

- Очень смешно вышло с пастором, - сказал сторож. - В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:

- Она очень страдала?

- Нет, - сказал Олз. - Я пришел домой и вижу - она лежит поперек кровати мертвая.

Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.

- Отчего у нее сделалось такое лицо?

- Не знаю, - сказал Олз.

- А ты подумай, может быть, вспомнишь, - сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора. - Вы хотите знать?