Ганс Эверс - Господа юристы

Ганс Гейнц Эверс

Господа юристы

Рыбам, хищным животным и птицам дозволено

пожирать друг друга, потому что у них нет

справедливости. Но людям Бог дал справедливость.

Isidorus Hisp. Orig. sea etym. libr. XX

- Поверьте мне, господин асессор, - сказал прокурор, - юрист, который после некоторой, скажем, двадцатилетней практики не придет к абсолютному убеждению, что каждый уголовный приговор (хотя бы в каком-нибудь отношении) - позорная несправедливость, такой юрист - совершенный болван. Всякий из нас прекрасно знает, что уголовное право - реакционнейшая вещь, ибо три четверти параграфов в уголовных кодексах всего мира с самого момента своего вступления в законную силу уже не соответствуют требованиям времени. "Дряхлые старцы с момента своего рождения", - как сказал бы мой делопроизводитель, который, как вам известно, самый остроумный человек в, нашем городе.

- Да вы явный анархист! - рассмеялся председатель суда. - За ваше здоровье, господин прокурор!

- За ваше здоровье, - отвечал последний. - Анархист? Что ж, пожалуй. По крайней мере в нашей компании, в среде представителей судебной магистратуры. И я руку дам на отсечение, что все вы, господа, и в особенности вы, господин председатель, совершенно разделяете мои убеждения.

- Вот в Берлине в настоящее время собираются выпустить в свет новое исправленное и дополненное издание нашего уголовного уложения,промолвил с улыбкой председатель. - Составьте докладную записку и пошлите в комиссию. Тогда, быть может, получится в самом деле что-нибудь путное.

- Вы уклоняетесь в сторону, - возразил прокурор, - и тем доказываете, что согласны со мною. Докладная записка? Какой прок от нее? Ни я, ни другой кто-либо не сможет изменить этого. Маленькие улучшения мы можем сделать: мы можем выкинуть два-три слишком глупых параграфа, но коренное улучшение невозможно. Уголовное право само по себе есть неслыханнейшая несправедливость.

- Ну, позвольте, однако, - воскликнул председатель.

- Я могу повторить вам ваши собственные слова, - продолжал, не смущаясь, прокурор.- Помните: банкир, которого мы на днях присудили за злостное банкротство к четырем годам смирительного дома, при объявлении приговора воскликнул: "Я не переживу этого!" И достаточно было поглядеть на него, чтобы убедиться, что он прав и что ему уже не выйти живым из стен смирительного дома.

По другому делу мы присудили к такому же наказанию пароходного кочегара, обвинявшегося в изнасиловании. И негодяй промолвил совершенно довольным тоном: "Благодарю, господа судьи, наказание мне подходит. Это не так худо поступить на полный пансион". И вот вы тогда сказали мне, господин председатель: "Однако это явная несправедливость: то, что для одного медленная мучительная смерть, для другого - удовольствие. Это скандал!" Ведь вы сказали это?

- Несомненно, - ответил председатель. - И я полагаю, что все присутствовавшие тогда в заседании разделяли это мнение.

- И я полагаю то же, - подтвердил прокурор. - Это маленький пример вечной несправедливости всякого наказания. Вы должны, кроме того, принять в соображение еще и то обстоятельство, что мы в обоих случаях - я, как представитель обвинения, и вы, как судьи - не были нелицеприятны: мы находились под влиянием, как будем и впредь находиться под влиянием в каждом отдельном случае до тех пор, пока окончательно не окостенеем и не превратимся в безвольные машины и ходячие параграфы. При разборе дела банкира, в гостеприимном доме которого мы бывали и которого во всех иных отношениях мы ценили и уважали, мы дали подсудимому снисхождение, назначив ему минимум наказания: меньше, как четыре года смирительного дома, мы уже не могли назначить за его преступление, которое пустило по миру сотни небогатых семей. Между тем в другом деле наглое, вызывающее поведение кочегара с первого же мгновения восстановило нас против него, и мы назначили ему вдвое более, чем назначили бы всякому другому при таких же обстоятельствах. И, не смотря на это, банкир оказался наказанным несравненно сильнее. Что такое представляет для простого человека краткосрочная высидка в тюрьме за кражу? Ничего! Он отбудет наказание и позабудет его на другой же день. Но адвокат или чиновник, совершивший ничтожную растрату и присужденный хотя бы к одному дню ареста, уже потерян для жизни: он будет извергнут из своего звания и в социальном отношении будет погибший человек. Разве это справедливо? Я могу привести еще более резкий пример. Что такое смирительный дом для человека универсального образования и наиутонченнейшей культуры, для Оскара Уайльда? Справедливо он осужден или несправедливо, относится ли осудивший его знаменитый параграф к средним векам или не относится - все это совершенно безразлично. Но суть в том, что то же самое наказание для него в тысячу раз тяжелее, чем для всякого другого. Все современное уголовное право построено на принципе всеобщего равенства, которого мы не имеем... и, быть может, не будем иметь никогда... И по этой причине почти каждый уголовный приговор не может не быть несправедливым. Фемида - богиня несправедливости, и мы, господа, ее слуги.

- Я не понимаю, господин прокурор, - заметил маленький мировой судья, почему вы при таких взглядах не предпочтете повернуться к госпоже Фемиде спиной?

- И тем не менее это очень понятно, - ответил прокурор, - я не независим. У меня семья. Поверьте мне, что даже то маленькое жалованье, которое мы все так браним, крепко привязывает к судейскому креслу огромное большинство из нас, едва только мы прислушаемся к голосу благоразумия. А помимо того, я и на другом поприще натолкнусь неминуемо, на то же самое. Вся наша общественная система построена на несправедливости. Это основание.

- Но если все это так, - сказал председатель, - то ведь сами же вы сказали, что изменить это невозможно. В таком случае зачем же растравлять болящие раны, раз мы не можем их исцелить?

- Болящие раны? Да. Но это какая-то сладострастная боль, - ответил прокурор. - После каждого приговора я ощущаю противный горький вкус во рту. И что это у всех так - это доказывает ваше замечание, господин председатель, которое я только что повторил вам... Я чувствую себя машиной, рабом жалких параграфов. И по крайней мере хоть здесь, за кружкой пива, я хочу иметь право самостоятельно мыслить...

Он поднес кружку к губам и опорожнил ее. И затем продолжал задумчивым тоном:

- Видите ли, господа, в ближайший вторник мне опять! придется присутствовать при смертной казни. И меня мороз! дерет по коже при мысли...

Секретарь вытянул голову:

- Ах, господин прокурор, - прервал он его, - не можете ли вы взять меня с собою? Мне ужасно хотелось бы увидеть казнь. Пожалуйста!

Прокурор поглядел на него с горькой улыбкой.

- Ну, конечно, - промолвил он, - конечно. Так и я клянчил в первый раз. Я отсоветую вам, но вы будете упорствовать. А если я вам откажу, то не сегодня-завтра вас возьмет с собой другой коллега. Итак, я вас возьму, но могу вас уверить, что| вам будет стыдно, как никогда во всю жизнь.

- Благодарствуйте, - промолвил секретарь и поднял стакан. - Очень благодарен вам. Разрешите мне выпить за ваше здоровье?

Но прокурор не слышал. Он был поглощен мрачными мыслями.

- Знаете, - обратился он к председателю, - что самое ужасное? То, что преступление - позорное, гнусное преступление - приводит нас к мысли, что оно все-таки гораздо выше - о, еще как выше, - чем мы, якобы непогрешимые судьи справедливости. И что оно, при всем своем бездонном беззаконии, являет собою силу, которая развевает по ветру всю ветошь наших формул и словно огнем расплавляет железный панцирь законов и параграфов, прикрывавший нас. И мы, словно голые черви, ползаем пред ним в пыли.

- Любопытно, к чему вы клоните? - промолвил председатель.

- О, я вам расскажу сейчас случай, - предложил прокурор, - который произвел на меня самое сильное впечатление, какое я когда-либо испытывал в жизни. Это было четыре года тому назад, 17 ноября. Я присутствовал тогда в Саарбрюкене при гильотинировании разбойника Кошиана. - Мари, еще кружку! прервал он себя.

Толстая кельнерша не заставила себя ждать. Она сделалась очень внимательной, услыхав, что речь идет о разбойниках и гильотине.

- Рассказывайте! - настаивал секретарь.

- Подождите! - воскликнул прокурор. Он поднял стакан и провозгласил: Я пью в память этого гнуснейшего из преступников, этого исчадия человечества, который, однако, быть может, был герой!

Медленно поставил он кружку на стол. Все молчали.

- За исключением вас, господин секретарь, - продолжал он, - вероятно, все вы, господа, хоть раз в жизни были свидетелями этого мрачного зрелища. Вы знаете, как ведет себя при этом главное действующее лицо. Такой герой эшафота, какого изображает в своей "Песни о Ла-Рокетт" известный монмартрский поэт Аристид Брюан, - очень редкое исключение. Поэт вкладывает в уста преступнику следующие слова: "Спокойным шагом я пойду, как патер чинный. Не дрогну я, не упаду пред гильотиной. Молчать? Молиться? Плакать? Нет!.. Не буду ждать я - и пусть услышит Ла-Рокетт мои проклятья!" Это очень эффектное предисловие для убийцы, но я боюсь, что в действительности было иначе. Я боюсь, что герой "Песни о Ла-Рокетт" вел себя совершенно так же, как его берлинский коллега Ганс Гиан, который оставил такой монолог, озаглавленный им "Последняя ночь": "Едва мигает синий глаз. Уж утро брезжит за решеткой. Ну, Ганс, крепись! Пришел твой час. А жизнь прошла, как сон короткий. Они идут... Ну, что ж... Пускай!.. Взгляну в глаза я смерти прямо... Прощай же, Божий мир! Прощай!.. Простите все... О, мама! Мама!.." Этот ужасный крик "Мама, мама!" - крик, который потом никогда не забывается, если имеешь несчастье услышать его, есть нечто характерное для того, о чем идет речь. Бывают, конечно, исключения, но они реже редкого. Прочтите мемуары палача Краутса, и вы узнаете, что из его ста пятидесяти шести клиентов только один вел себя "как мужчина". Это был именно покушавшийся на убийство короля Годель.