Артур Кестлер - Анатомия снобизма

Артур Кестлер

Анатомия снобизма

Серьезное эссе о снобизме - затея почти столь же безрадостная, что и серьезное эссе о юморе (сужу по собственному опыту). Однако эта тема завораживала меня на протяжении многих лет (точнее, с тех пор, как я переселился в Англию), и со временем я пришел к убеждению, что снобизм не просто смешная человеческая слабость, а краеугольный камень мировоззрения нашего современника, симптом, свидетельствующий о нездоровье нашей цивилизации, о смещении общественных и культурных ценностей.

Сначала я поведу речь о снобизме в культуре, а затем перейду к снобизму в общественных отношениях.

1

До прихода к власти Гитлера, в привольные времена Веймарской республики, я был знаком в Берлине с одной молодой особой, сотрудничавшей с левым издательством. Мария Б. была и хороша собою, и умна, но, как поговаривали, крайне неразборчива в любовных связях. У всех на слуху и на устах была шутка, что Мария спит со всеми авторами нашего издательства независимо от возраста и пола, лишь бы их тиражи перевалили за двадцать тысяч. У меня на счету не было еще ни одной книги, и надеяться мне, видимо, было не на что, но мы с ней дружили, и однажды я поинтересовался, верны ли эти слухи. Совершенно серьезно Мария ответила, что, в общем, все правда, и тут же стала объяснять, чем вызвана подобная распущенность, оказавшаяся на поверку крайним проявлением литературного снобизма.

Ее родители, восточнопрусские мелкопоместные дворяне, воспитывали ее по-лютерански строго, и в двадцать лет она сбежала из дому, чтоб "жить по собственному разумению". Многочисленные молодые любовники интересовали ее недолго: плотским утехам мешало острое сознание греха. В двадцать один год ее соблазнил известный писатель, к которому она не чувствовала ни малейшего влечения, но с которым, к, своему удивлению, испытала недоступное ранее ей наслаждение, не омраченное чувством вины. Так возник ее "комплекс многотиражности".

Она сама нашла этому объяснение, которое представила мне в форме воображаемого диалога со своим суровым отцом: "Ну, подумай, папа, может ли быть безнравственна интрижка со знаменитостью, ведь ты словно ложишься в постель с самой историей. Кому придет в голову порицать Марысю Валевскую за то, что она отдалась Наполеону? Всякий грех со знаменитостью искупается, превращаясь в исторический анекдот".

Мария стала жертвой собственного комплекса. Сделавшись любовницей известного в свое время корреспондента "Правды" Михаила Кольцова непривлекательного, невзрачного человека, у которого было даже не двадцать тысяч, а два миллиона читателей, она исчезла вместе с ним во время большой чистки 1938 года. Я еще вернусь к ней, ибо, на мой взгляд, ее случай помогает прояснить самые темные вопросы психологии снобизма.

2

Одной моей хорошей знакомой, скажем, по имени Бренда, поклонник сделал ко дню рождения подарок - рисунок Пикассо в простенькой современной рамке. То был восхитительный образчик "классического" периода художника: юноша-грек несет на руках девушку; и хотя фигуры сплетались в почти нерасчленимое целое, словно тела сиамских близнецов, работа производила чудесное, гармоничное впечатление. Рисунок походил на литографию, но так как серийного номера на нем не было, несколько разочарованная Бренда, решив, что это репродукция, повесила его над лестницей. Однако когда недели две спустя я снова навестил ее, он уже красовался в гостиной над камином.

Я вижу, копия пошла на повышение, - заметил я. Не копия, а подлинник! Прелестный, правда? Взгляни-ка на линию, идущую вдоль бедра девушки..." - и так далее и тому подобное.

Да, то был подлинник. Просто преданный, но робкий обожатель постеснялся отметить ценность своего дара и, вручая его, пробормотал нечто невразумительное. А так как на белом фоне только и было, что черный контур, то чтобы отличить подлинник от литографии или репродукции, следовало быть знатоком или уж, по меньшей мере, вооружиться сильной лупой. Ни Бренде, ни ее гостям узнать, что перед ними, было не под силу. Зато, как и любой из нас, они ничуть не сомневались: подлиннику положено висеть на видном месте, а репродукции - в лучшем случае над лестницей.

Сейчас я попытаюсь рассуждать последовательно и докопаться до сути этого, на первый взгляд, вполне естественного отношения. Подлинник, конечно, много дороже копии, но нас бы возмутило подозрение, что мы вешаем картину из-за ее цены, - мы уверены, что руководствуемся исключительно чувством прекрасного. Далее, можно предположить, что наше презрение к копиям вызвано либо их низким качеством, либо сюжетным убожеством викторианских репродукций. Но современные печатные технологии поистине творят чудеса, и некоторые репродукции "Ганимеда" неотличимы от подлинника. А уж когда дело касается рисунка, копия эстетически ничем не хуже подлинника.

Однако такое низведение оригинала к копии нам отвратительно. Чтобы признаться самому себе, что та или иная копия по красоте ни, в чем не уступает подлиннику, требуется определенное мужество.

Мы живем в эпоху поточного, массового производства, но мысль, что картины Пьеро делла Франчески штампуются в миллионах экземпляров, вроде стандартной мебели и блочных типовых домов, нам и впрямь противна. С другой стороны, мы Ничего не имеем против массового производства грампластинок. Не возражаем мы и против миллионных тиражей книг, а ведь и они принадлежат к разряду "копий". Но почему же мы скорей повесим дома второсортный подлинник - чуть худший или чуть лучший, в зависимости от толщины кошелька, - нежели превосходную копию шедевра? Не предпочтете же вы рукописные опусы заурядного поэта бумажному изданию Шекспира?

Тут, судя по всему, логика заходит в тупик. Давайте послушаем, как сама Бренда объясняет автору свои соображения:

Бренда. Никак не возьму в толк, из-за чего весь этот сыр-бор разгорелся. Конечно, когда я узнала, что это рисунок самого Пикассо, я и относиться стала к нему иначе. И при чем тут снобизм? Просто мне раньше не сказали.

Кестлер. Хорошо, твое отношение к рисунку изменилось. Но разве сам он тоже изменился?

Б. Конечно нет, но теперь я вижу его совсем по-другому.

К. Хотел бы я понять, от чего зависит твое видение той или иной картины.

Б. Разумеется, от ее качества.

К. А что такое ее качество?

Б. Какой ты все-таки педант! Это цветовые соотношения, композиция, пропорция, это гармония, выразительность, ну и так далее.

К. Значит, оценивая картину, ты исходишь из чисто эстетических критериев, основанных на вышеперечисленных признаках?

Б. Разумеется.

К. Но если и сама картина, и ее качество не изменились', почему изменилось твое отношение?

Б. Я уже сказала почему, какой ты бестолковый! Естественно, теперь, когда я знаю, что это не просто копия, каких миллион, а работа самого Пикассо, я и отношусь к ней иначе. Неужели непонятно?

К. Нет, непонятно; ты сама себе противоречишь. Ни исключительность вещи, ни твоя осведомленность о ее происхождении не меняют присущих ей качеств и, следовательно, не должны влиять на твое отношение к ней, основанное, как ты говоришь, на чисто эстетических критериях. Но это не так. Твое отношение основано не на том, что ты видишь, а на совершенно случайном знании, которое может быть в равной степени как истинным, так и ложным, и кроме того, совершенно не важно по существу.

Б. Что значит "может быть ложным"? Это что, намек, что мой Пикассо фальшивка? Как ты смеешь говорить, что его авторство "по существу не важно"?

И так - до бесконечности. Однако Бренда вовсе не глупа; она лишь по ошибке полагает, что ее отношение к предмету искусства определяется только его эстетикой, тогда как дело решают совсем иные факторы. Она не может отвлечься от своего знания о происхождении картины. Ибо знание о происхождении, авторстве или подлинности вещи, никак не связанное с ее эстетической ценностью, тем не менее столь полно и неразрывно сливается в нашем сознании с оценкой, что мы не можем разделить их. То есть Бренда невольно смешивает две совершенно разные системы ценностей.

Так значит, Бренда - сноб? Все зависит от того, что считать снобизмом, - позже нам, возможно, удастся дать ему определение. В качестве рабочей гипотезы предлагаю считать, что суть снобизма заключается в том, что при оценке того или иного явления происходит невольная подмена системы ценностей. И значит, Бренда не была бы снобом, если бы сказала так: "Эта копия не уступает подлиннику по красоте. Но все же, по некоторым причинам, не имеющим ничего общего с красотой, подлинник нравится мне больше". Бренда не сознает своего снобизма из-за того, что не может размежевать две составляющие своего переживания, не может ни выделить некое постороннее обстоятельство, которое делает пристрастным ее эстетическое суждение, ни осознать свою пристрастность.