Он взглянул в ее умоляющие глаза. Нет, в них не было унизительного страха. Она просила только возможности доказать, что она не боится. Его гнев исчез, и он понял, что восхищается ею. Он засмеялся.
- Хорошо, - сказал он, - идемте в столовую и покажите мне, что вы там устроили, а потом выпьем, пока будем ждать...
Ее лицо сразу просветлело.
- Послушайте, что я купила, - сказала она, неожиданно напомнив ему, что он уже очень давно не слышал, как женщина увлеченно говорит о блюдах, которые она приготовила. - Я позвонила на славянский факультет в университете и спросила, что русские едят за ужином. И зажавши список в потный кулачок, бросилась по магазинам.
Говоря это, она прошла мимо него в столовую, и в этот миг ощущение близости между ними было таким теплым и живым, что он понял - оно сохранится независимо от того, что они уже сказали или еще скажут.
Она где-то отыскала белую скатерть и постелила ее на стол, а на скатерть поставила невысокую вазочку с цветами и тарелки с копченой лососиной, осетриной, ветчиной, селедкой, красной икрой и свежей клубникой.
- В молочниках сметана. А к селедке уже варится картофель, - сказала она гордо. - Я хотела купить водки, но мне сказали, что русские непременно начнут потешаться над американской водкой и предпочтут виски или коньяк. Вон они в графинах.
- Вы волшебница, - сказал он. - Просто волшебница. - Он посмотрел на часы. - Они должны быть здесь минут через двадцать.
- Но вы же не успеете добраться до аэропорта!
- Я туда не поеду. Их самолет должен был приземлиться десять минут назад. Я заезжал в отель проверить, заказаны ли для них номера и вообще все ли в порядке. С аэродрома их привезут прямо сюда.
Они прошли в гостиную, Мэрион села на диван и, пока Ник смешивал мартини, следила за ним с тем откровенным любопытством, с каким могла бы рассматривать его лицо после того, как он заснул в ее объятиях. Она взяла бокал у него из рук и стала поверх тонкого края оглядывать стулья, столы, картины на стене, портьеры, и Ник понял, что она чокается и с ними. Он хотел было сесть рядом с ней, и она вдруг замерла. Хотя она не сделала ни малейшего приглашающего движения, он чувствовал, что она ждет, но в глазах ее мелькнул ужас, словно она молила его отойти. И он послушался. Надо было подготовить и обдумать слишком много других, более важных вещей.
Они принялись обсуждать, что им осталось сделать, но лишь для того, чтобы не заговорить о том другом, что вовсе не требовало обсуждения. Оно уже было тут, уже возникло и дожидалось их с терпением, превышающим все, что они могли ему противопоставить. Зазвонил телефон, и Ник сказал:
- Возьмите, пожалуйста, трубку. Телефон позади вас.
- Может быть, звонят вам...
- Конечно.
- Вы же знаете, что я не о том, - упрямо возразила она, но взяла трубку, избегая его взгляда, и заговорила более официальным тоном, чем когда говорила из института, и так быстро, что никакая женщина не успела бы сказать: "Здравствуй, милый!"
- Квартира доктора Реннета... Говорит секретарь доктора Реннета... Да... Да... - Несколько секунд она слушала, утвердительно кивая головой. Я сейчас ему скажу. - Она прикрыла трубку ладонью. - Русские приехали, но они очень устали. Они предпочли бы поехать прямо в отель, поужинать у себя в номере, написать письма и лечь спать. Если вы согласны, то программу можно будет начать завтра с утра.
Он нахмурился, не в силах скрыть разочарование, а потом пожал плечами.
- Конечно, если они так хотят.
Она повторила в трубку его слова и, когда разговор окончился, продолжала стоять, не отнимая руки от телефона.
- Я очень на это рассчитывал, - сказал он медленно. - Только сейчас я понял, как сильно я на это рассчитывал.
- И я тоже, - вздохнула она, не подозревая, что он имеет в виду. - Но что же делать? - Ее лицо стало задумчивым и даже огорченным, а потом она повернулась к нему. - Я допью свой коктейль и поеду.
Ее голос, ее тон, взгляд, поза звали его забыть острое разочарование, и он со смутным удивлением внезапно понял, что теперь весь вечер принадлежит им двоим, что уединение тихого дома принадлежит им двоим - время и место в безмолвии ожидали, чтобы ими воспользовались. Но в следующее мгновение ему стало ясно, что все это ни к чему. Он не влюблен в нее, она не влюблена в него, а между тем оба они не из тех людей, которые при таких обстоятельствах могли бы обойтись без всякой духовной близости - возникнет такая нежность, такое доверие и такая потребность друг в друге, все сильнее укрепляемые привычкой, что, даже не будучи любовью, это чувство станет почти равным ей и окажется почти таким же сладостным в своей полноте, почти таким же болезненным в минуту разрыва. Но все это ни к чему, потому что для этого нет будущего. А она ему слишком нравится, и он не может обречь ее на душевную боль или сделать ее центром все шире расходящихся кругов страдания, которые, возможно, захватят других людей, а через них - и еще других.
- Ну, конечно, допейте коктейль, - сказал он и умолк, потому что слишком о многом ему не хотелось говорить: ни о ее муже, ни о Руфи (он знал, что сейчас, с любопытством оглядываясь по сторонам, она пытается представить себе женщину, которая обставляла эту комнату и сделала эти статуэтки), ни о работе, ни о чем-либо другом, что могло бы заслонить ощущение того, что они остались наедине, а этого было опасно касаться даже мимоходом.
- Так можно сидеть всю ночь, - вдруг сказала она отрывисто и, поставив недопитый бокал, встала. - Я лучше пойду.
Она одернула платье, не заметив сначала, что это движение привлекло его взгляд к ее рукам и фигуре, а потом удивленно стала смотреть, как он смотрит на нее. Впрочем, он почти сразу отвел глаза и тоже встал.
- Я пойду выводить машину, - сказал он, думая: "Если мне только удастся благополучно отвезти ее домой, все обойдется".
- Погасить свет? - спросила она.
- Нет, не надо, - ответил он и шагнул к двери. Но она не пошевелилась, и он знал это, хотя и не видел ее. Властное тепло ее зовущего присутствия заставило его оглянуться, и в следующее мгновение он уже шел к ней, а она к нему. Несколько секунд они просто стояли обнявшись, испытывая блаженное облегчение, потому что исчезла необходимость сопротивляться, которая так долго томила их. Ее тело, ее тонкая талия, узкие плечи, упругая грудь все это было новым, но и в то же время щемяще знакомым, словно исполнилось все, что обещало ему его воображение.
Затем он резко отстранил ее.
- Ну, ладно, - сказал он отрывисто, - я отвезу вас домой.
Она не шевельнулась.
- Вы не знаете, что делаете, - сказал он. - Вы не знаете, на что обрекаете себя. Ничего веселого из этого не выйдет.
- Мне все равно, - ответила она.
- Вы слишком мало знаете, чтобы судить, все равно вам или нет. А я знаю. Я старше вас на пятнадцать лет.
- Неправда. Мне двадцать четыре года.
- Как будто это так много! Вы давно замужем?
- Пять лет. И я не хочу говорить об этом.
- Вы меня совсем не знаете.
- Я работаю с вами уже несколько лет - каждый день.
- И все-таки вы меня совсем не знаете. Совсем. Поверьте мне, Мэрион. Все будет не так, как вы думаете. Начать очень легко. Ад наступает позднее.
- Мне все равно.
- Вам все равно, - передразнил он. - Вам все равно. А что вы знаете? Вы же не хотите знать!
- Вот именно, - решительно сказала она, - я не хочу знать.
Однако его упорство победило - ее руки соскользнули с его плеч и безвольно повисли. Она отступила на полшага. Но и этого движения оказалось достаточно, чтобы его захлестнула страшная тоска - предвестник неотвратимой потери. Он невольно обнял ее и снова привлек к себе.
Их поцелуй длился долго, словно она не могла оторваться от его губ. Потом она резко отстранилась. Лицо ее залила краска, глаза были закрыты, она прижала руки к вискам. Прерывающимся шепотом она сказала, покачав головой:
- Вы правы, мы не должны...
Но он опять притянул ее к себе, и на этот раз она, перестав сдерживаться, сама искала его губ. Затем, медленно и неохотно, она снова чуть-чуть отодвинула лицо, чтобы заглянуть ему в глаза, и взгляд ее молил и обещал все, что ему было так нужно. Обняв ее одной рукой за талию, он повел ее, покорно прильнувшую к нему, в спальню, и, хотя дом был пуст, а вечер тих и спокоен, он закрыл за собой дверь.
2
Утром Ник вскочил с постели, полный радостного сознания, что наконец-то в его жизни произошел решительный перелом. Вчера вечером с Мэрион он снова обрел способность чувствовать, а сегодня утром, после встречи с Гончаровым, он вновь обретет страсть к работе.
Это обещал ему каждый звук, который он слышал: журчание душа, позвякивание тарелок и кастрюль, когда он торопливо готовил себе завтрак, мощный рокот мотора, когда он включил стартер. Это обещали ему прохлада солнечного утра и роса, еще блестевшая на бесконечных тщательно подстриженных газонах, мимо которых он мчался в институт. Каждый раз, когда он поднимал глаза к небу, оно становилось все шире, голубее, выше, чище. Он мельком вспомнил, как в приливе отчаяния чуть было не принял накануне предложение Хэншела, и ему захотелось смеяться над собой.
