Кто сожалеет о том, что ему неинтересны треугольники? Не сожалеет никто и о своем несожалении. И справедливо, потому что такое сожаление было бы нелепо. Дело зерна прибавить значимости земле. Она становится землей, рождающей пшеницу. Не собирается и зерно преображаться в стремительность мысли, сияние глаз. Оно – зерно, и только. Дело человека питаться хлебом, претворяя его в усердие и вечернюю молитву. Вот и мой пахарь не собирается поливать своим потом землю, взращивая поэзию, геометрию, архитектуру, он ничего не смыслит в них, они для него чужие. Свой труд он захочет потратить на усовершенствование плуга, и это естественно: он – пахарь.
Но я оберегаю не камни, а храм, не землю, а дерево, не плуг пахаря, а возможность постигать. Я чту творческое начало, пусть на первый взгляд оно – сама несправедливость, ибо притеснило камень во имя храма. Но вот храм построен, теперь ты видишь, что он – смысл камней и возданная им справедливость? Видишь, что дерево – это облагороженная земля? Видишь, что от геометрии перепало что-то и работяге, ведь и он человек, хоть и не задумывается об этом?
Я пекусь о человеке не с помощью обессмыслившихся припасов и не при помощи равенства, что чревато ненавистью. Солдат и капитан равны у меня перед царством. Бездарный ваятель трудится наравне с даровитым ради прекрасного шедевра гения, плохие работы – ступеньки лестницы, ведущей к хорошим.
Но тебя все же мучает ограбление пахаря, который ничего не получает взамен. Ты мечтаешь о царстве, где каменотес, грузчик, кочегар вдохновлены поэзией, геометрией, ваянием и добровольно отдают тебе излишки, чтобы ты кормил своих поэтов, геометров, ваятелей.
Мечтая, ты спутал цель с путем ее достижения. Да, конечно, я хочу облагородить грубого, необразованного работягу. Да, будет прекрасен, если его взволнует геометрия. Но ты захотел все успеть за короткую человеческую жизнь, ты не понял, что для того, чтобы желаемое тобой осуществилось, ты должен торить дорогу и шагать по ступеням поколений. Вот в чем главное твое заблуждение.
Воспевай погибших в борьбе с морем мореплавателей, – хрупок был парусник, на котором они отправились искать царство островов для своих сыновей. Воспевай изобретателей, отдавших жизнь за свое открытие, которым будут пользоваться другие. Воспевай солдат, погибших на крепостной стене и ничего не получивших взамен пролитой крови. Воспевай старика, что сажает кедр, хотя ему никогда не посидеть в его тени. Пахари и пастухи следующего поколения будут петь твои песни. Медленно пускает корни в сердце поэзия, тень от кедра предназначена сыновьям. Буду рад, если жертвенность вскоре принесет свои плоды, но не хочу, чтобы вскоре исчезла жертвенность. Ибо жертвенность всегда условие возрастания, возможность для него, знак его. Вот уже третий год я строю и оснащаю корабль. Запах древесины, стук молотков пока не служат мне воздаянием. Торжество настанет еще не скоро. Есть корабли, которые быстро не оснастишь. Но если ты перестаешь поощрять в людях жертвенность – значит, доволен построенными кораблями, усвоенными познаниями, посаженными деревьями, созданными статуями, значит, ты счел, что настало время занять сделанную чужими руками раковину и потреблять наготовленное.
А я тогда поднимусь на самую высокую из своих башен и пристально всмотрюсь в горизонт: близок час приближения варваров.
Я уже говорил тебе: нет сделанного, нет запаса. Есть устремление, путь, подъем… Пахари когда-нибудь догонят геометров – и возместят себе пролитый пот. Тогда, когда геометры перестанут творить. Если ты догоняешь друга, а идете вы с одинаковой скоростью, другу нужно остановиться, если он хочет, чтобы ты его догнал. Но я уже говорил тебе: равенство наступает в час смерти, вы все остановитесь и нажитое послужит вам, ибо Господь убирает зерно в житницу. Потому мне и кажется справедливым не делить сокровище.
Есть только одна справедливость: беречь то, чем ты жив. В справедливости нуждаются твои божества. Но не люди. Бог в тебе, и я спасу тебя, если твое спасение послужит Его величию. Но как я могу спасти тебя, пожертвовав в тебе божеством? Ты и есть твое божество.
Если будет нужно, я спасу ребенка, пожертвовав матерью, ибо поначалу он был частью ее, теперь она его часть. Спасу сияние царства, пожертвовав пахарем, спасу зерно, жертвуя землей.
Буду спасать черную жемчужину, – досталась она не тебе, но благодаря ей для тебя замерцало все море, – спасать от тебя, вопреки твоему желанию разделить ее, потому что богатство твое окажется смехотворным. Буду спасать смысл любви, чтобы ты мог приобщиться к ней, вопреки твоему пониманию любви, – она для тебя что-то вроде приобретения или покупки товара, – такая любовь оставит тебя нищим. Буду спасать источник, который тебя поит, а не тебя, жаждущего, телесно или духовно, даже если ты умираешь.
Что мне до слов? Они дразнятся и показывают друг другу язык. Они создают впечатление, будто я пытаюсь одарить тебя любовью, отнимая ее, приобщить тебя жизни, навязывая смерть. Это неправда. Противостояние слов запутывает суть, тщась ее выразить. (Пришло время великих несправедливостей, когда от человека под страхом смерти требуют быть «за» или «против».)
Так вот, справедливость для меня не в том, чтобы обратить сокровище в прах, чтобы вернуть каждому украденное у него: жемчужину – куртизанке, козу – пастуху, меру зерна – пахарю, золотой – скупцу; справедливым мне кажется питать дух взятым у плоти. Ты весь в поту, напрягая мускулы, режешь камень, и наконец совладал с ним, одержал победу – ты отряхиваешь руки, отходишь, наклоняешь голову, прищуриваешься, смотришь, и тебя обжигает улыбка Бога.
Такова по-моему справедливость. Конечно, грубую и простую дележку можно облагородить. Жемчужину, козу, меру зерна, золотую монету, что сами по себе не великая радость, ты мог бы получить в день праздника как дары, обогащающие торжественный ритуал. Незначительные вещи стали бы даром короля, даром любви. Я знал владельца розовых плантаций, который пожертвовал бы всеми своими розами ради одной увядшей, которую носил у сердца в полотняном мешочке. Но кто-то из моих подданных может обмануться, простодушно поверив, будто радует само по себе зерно, коза, золотой и увядшая роза в мешочке.
И мне хочется все расставить по местам. Могу и я заменить сокровище воздаянием. Вот я пожаловал дворянство: генералу – за победу, садовнику – за новую розу, врачу – за лекарство, строителю – за корабль. По сути, мы все тут заняты куплей-продажей, оправданной, справедливой, внятной для разума, но ничего не дающей сердцу. Если в конце каждого месяца я выплачиваю тебе зарплату, излучает ли она свет? Поэтому мне и кажется, что возмещением несправедливостей ничего особого не дождешься. Ты вознаградил преданность, почтил гения, смотришь и говоришь: «Теперь все правильно». Ты привел все в порядок и снова вернулся к своим делам. Никто не получил и лучика света, потому что так оно и должно быть: несправедливость исправлена, преданность вознаграждена, гений почтен. И если жена спрашивает тебя вечером у порога: «Ну, что нового в городе?» – ты, обо всем позабыв, отвечаешь: «Ничего». Не сообщать же ей, что солнце освещает дома, река впадает в море…
Я отклонил предложение моего министра, он настоятельно предлагал одаривать сокровищами добродетель. Отклонил отчасти потому, что, одаривая, ты разрушаешь то, что намеревался поощрить, отчасти потому, что министр мой относился к добродетели, словно к редкому фрукту, и подыскивал для него достойный футляр. Порочность министра не была чрезмерной, в ней была даже доля изысканности, всегда и во всем он ценил прежде всего качество.
– Я буду преследовать за добродетель, – ответил я.
Министр застыл в недоумении, а я разъяснил:
– Я уже говорил о своих полководцах в пустыне. Их жертвенность среди песков вознаграждена любовью к этим пескам, мало-помалу она освещает их сердца. Я обрек их на нищету, но она превратилась в роскошь.
Если твоим добродетельным девам будут в радость короны из позолоченного картона, восхищение зрителей и свалившееся вдруг богатство, в чем их добродетель? Девочке из веселого квартала ты платишь за более щедрый дар.
Отклонил я и предложение архитекторов. «Послушай, – сказали они, – свое бесполезное сокровище ты можешь потратить на возведение чудесного храма, который прославит царство. На поклон к нему века и века будут стекаться караваны паломников».
Да, действительно, я не люблю насущного, которое ничем не обогащает. Чту дары пространства и тишины. Куда нужнее лишнего амбара мне кажется близость звездного неба и моря – хотя не выскажешь словами, что же именно дали они душе. Но из темного городского квартала, где ты задыхаешься, ты рвешься к ним. К чудесному странствию. Неважно, что оно невозможно. Тоска о любви – уже любовь. Ты уже спасен, если попытался пуститься в путь по направлению к любви.
