Когда наконец Данко отшвырнул (да, да, отшвырнул!) ее, оба они пошатывались, словно после непосильной физической работы. Растрепанный, с заплывшими кровью глазами, Данко показался Дарке неприятным и чужим.
— На, причешись. — Он протянул ей расческу, смахивая носовым платком пот со лба.
Из комнаты они вышли вместе, что вызвало бурю негодования у мужчин, которые тоже надеялись побывать в «монастыре». Данко нашел в себе силы заявить, что Дарка предпочитает светскую жизнь и поэтому не желает оставаться в «монастыре». В ответ «мафия» запела:
Данко, бедный наш коллега,
Рула, рула, рула-ла,
На свиданье — мамалыга,
Рула, рула, рула-ла…
«Хороша мамалыга», — с горькой иронией подумала Дарка. Она втянула шею, не уверенная, что на ней не осталось следов от его бешеных поцелуев. Чувствовала себя так, словно в ней растоптали что-то очень дорогое… С ней поступили грязно, эгоистично, как с первой встречной. Она сдержалась, чтобы не выдать себя. Главное — перед Орыськой, которая уже что-то заподозрила:
— Ты почему такая взволнованная? Ведь не в первый же раз он тебя поцеловал?
Данко тоже тихонько спросил:
— Почему моя маленькая так печальна?
— …Мне грустно оттого, что ты меня совсем, совсем не понимаешь. — И у нее чуть не слетело с языка: «Как же мы будем жить вместе, если совсем не понимаем друг друга?»
— Это почему же я тебя не понимаю? — Он хотел взять ее руку и спрятать под скатерть, но Дарка воспротивилась. — Как я тебя не понимаю? В чём, ну в чем, ты можешь мне сказать? Можешь мне довериться? — Он сделал ударение на этом слове.
Она ответила после паузы:
— Мне обидно, что вот до чего у нас дошло.
Он был совершенно сбит с толку. Казалось, он даже не знает, о чём идёт речь.
— А до чего у нас дошло? Ты понимаешь, что говоришь?
— Об этом я могла бы спросить тебя. Почему ты прикидываешься, будто не понимаешь, что я имею в виду? — Дарка почувствовала, что внутри у нее все рыдает. Вот будет позор, если она не сдержится и эти рыдания вырвутся наружу!
Данко словно что-то предчувствовал. Он пододвинул ей стакан компота.
Выпей немного.
Она послушалась.
— Ты так и не скажешь мне, чем я провинился перед тобой?
— Что я могу тебе сказать, если ты и сам чувствуешь, что уже не сможешь любить меня такую… такую… исцелованную… такую… такую грязную!
Данко на миг застыл. Дарке показалось, что он хочет рассмеяться во весь голос, но, как видно, она не так истолковала гримасу на его губах, потому что он вдруг коснулся рукой ее подбородка и сказал с нежностью, от которой у нее снова помутилось в глазах:
— Даруся, погляди мне в глаза… Ты наивная-наивная девочка.
— Почему я наивная? Это ты так думаешь и поэтому слишком много позволяешь себе. Я больше знаю, чем тебе кажется, и все же ты невозможен.
— Нет, нет, ты просто наивный ребенок, — стоял он на своем. — Ведь такую девушку потом хочется еще больше целовать и любить. Ты ничего не понимаешь в этих делах.
Она только отрицательно покачала головой. Не верила ему, а его самоуверенность повергала ее в еще большую меланхолию.
А он некстати, во вред себе, добавил еще:
— Ты чуть не выцарапала мне глаза, когда я хотел по-настоящему поцеловать тебя… Ну, так, как взрослые мужчины целуют девушек. Ты сама — только не обижайся — вроде бы сопротивлялась, а на самом деле вся тянулась ко мне. Ты тоже хотела, да, да, даже не пытайся протестовать, чтобы тебя так целовали.
Он не должен так говорить, даже если бы так и было, но ведь это — неправда. Тягостно сознавать, но она считала его более деликатным. Не любила его в эту минуту. Более того — не уважала. Он был для нее только мужчиной, одним из представителей грубой силы, грубого пола.
Боже, она уже не была той тринадцатилетней Даркой, которая когда-то приняла первые признаки половой зрелости за беременность. Теперь она была взрослой. Теоретически для нее уже не было тайн в области отношений между мужчиной и женщиной. И хотя она, — тоже, впрочем, теоретически, — знала уже, что большинство мужчин именно так подходит к любви, ее девичья гордость была глубоко оскорблена. Самым грустным было то, что Данко совсем не понимал, в чем его вина. И Дарка снова и снова обращалась к своей великой духовной наставнице Ольге Кобылянской: «Существует род любви, который никогда не будет доступен мужчине».
Она не могла справиться со своими нервами. Данко обидел ее, но она не собиралась мстить ему: чувствовала себя униженной, но готова была простить его; ей было больно, но даже и в голову не приходило порывать с ним; была зла на него, но не собиралась отдавать его другой. Всем ли девушкам, думала она, суждены такие испытания? Если хоть половина юношей на земном шаре такие, как Данко, то такому же количеству девушек предстоит испытать то же, что и ей.
Свашки стали разносить на подносах черный кофе в специально предназначенных для этого чашечках. Большинство гостей не понимало: почему вдруг ночью подают кофе, да еще без молока и хлеба? Кое-кто протягивал руку, думая, что это компот, но, убедившись, что в чашке черный кофе, ставил ее обратно на поднос. Однако были среди гостей и такие, кто сразу понял, что черный кофе должен утвердить аристократический стиль свадьбы.
Папа за своим столиком выпил кофе за себя и за двоих партнеров. Это сразу же отрезвило его не только от алкоголя, но и от революционного настроения.
Он знаком подозвал Дарку:
— Я думаю, нам пора домой.
— Уже? Я должна уходить первой, когда никто еще и не думает трогаться с места?
Как раз подошел Уляныч. Отец обратился к нему за моральной поддержкой:
— Я думаю, что самым правильным будет сейчас отправиться домой.
Зять Подгорских как-то подозрительно покосился на папу и грустно улыбнулся:
— Честное слово, пане Попович, если меня спросят, я скажу, что вы не пели ни украинских, ни румынских песен.
— А вы знаете, действительно могут спросить.
Дарке стало жаль папу и чуточку… стыдно за него.
— Меня не спросят, пане Попович, это я вам гарантирую, но что не спросят никого другого, этого уж я гарантировать не могу. Я за то, чтобы ехать домой. Тем более что как раз договорился с Орысей: она остается тут до завтрашнего вечера, а я не показываюсь до этого времени в Веренчанке, у тестя. Орыся заедет за мной к моей маме, и домой мы явимся вместе.
— Не понимаю, зачем эта… — папа чуть не сказал «комедия», но и так было совершенно ясно, что он имел в виду.
— Вы поймете, если я скажу, что иногда мне бывает очень больно, когда спрашивают: «А почему ты опять идешь к маме? Ты ведь недавно был». Или: «Иди, но не сиди там долго, как всегда». А так я все-таки побуду с мамой.
Аргумент Уляныча Дарку не только убедил, Но и растрогал. Уважение к матери — это тоже одно из свойств порядочного человека, не так ли?
«Едем! Но куда же подевался Данко? А вот и он. Его задержал хозяин дома. Пойду послушаю, чего он хочет от моего парня».
— Я вам скажу, пане Данилюк, я не очень разбираюсь в музыкальных инструментах, но вот что люблю, так это скрипку. Мамин брат, мой дядя, чудесно, говорю вам, чудесно играл на скрипке. Теперь уж и мамы нет, и дяди нет, и мы с вами, Данилюк, будем покойниками, только я пораньше, а вы попозже, хотя это, как говорится, никому не известно…
— Но вы о чем-то хотели спросить, пане Елинский?
«Данко понял: я что-то хочу сказать ему».
— Ага, да, да! Как вы думаете, теперь, когда моя Мизя вышла за студента, наверно, не худо иметь в доме пианино? Я вам признаюсь искренне, что сделал одну ошибку в воспитании своей дочери — не посылал ее учиться. Глупый отец думал, что так она хоть получит на фальчу поля больше, а там еще как сказать… Возможно, если б она немного поучилась и умела… на пианино пальцами перебирать, так, может, заполучила бы «академика», — вы меня понимаете? В поместье есть пианино, неплохо бы купить и для моей Мизи. Но уж больно громоздкая штука!
— Так ведь есть и маленькие пианино.
— Вот это другое дело.
Дарка подошла, взяла Богдана под руку.
— Прости, я должна тебе что-то сказать.
— Извините… — Елинский, кланяясь, деликатно отошел в сторону.
— Совсем замучил меня старик. Спасибо, что догадалась меня вызволить.
— Нет, я действительно должна тебе кое-что сказать. Мы уже уезжаем домой. Ты знаешь, где твое пальто, шапка?
— Уезжаете? — спросил он озадаченно. — А почему так скоро?
— Так надо. Позднее я все тебе расскажу. Где ты раздевался?
Данко не двигался с места.
— Наши остаются до завтра. Костик хочет отдельно попрощаться с «братией». Орыся тоже остается. Оставайся и ты. Попроси папу, пусть оставит тебя под моей опекой, — не то серьезно, не то шутя советует Данко.
— Так ты потому остаешься, что они тебе приказали? А если ты не послушаешься и поедешь с нами, что тебе будет за это?
