как разбираться с вашими пенсиями?
У Ласло было скверное настроение. На совещании выяснилось, что дела обстоят из рук вон плохо. Во многих районах не признают правительства Имре Надя, и еще не известно, что предпримет Советский Союз…
Старик испуганно поглядывал на часы.
— О, господи, как же я теперь попаду домой?
Юноша успокоил его.
— Я провожу вас, не бойтесь. — Ласло глубоко задумался. — Дядюшка Пекари, окажите мне любезность?
— С удовольствием, буду очень рад!
— Я напишу сейчас письмо… Отдайте его, пожалуйста, Брукнерам. Если не застанете дома мою невесту, передайте ее матери.
В знак согласия старик закивал головой.
Ласло попросил у майора разрешения зайти в его комнату, чтобы написать письмо.
Пока юноша писал, майор и солдаты обступили старика.
— Скажите, что это был за тип? — спросил Янош Надь.
— Теперь я вспомнил, — ответил старик. — Сначала я никак не мог догадаться, но когда он посмотрел на меня своими колючими глазами убийцы, я узнал его…
— Вы действительно его осудили? — поинтересовался майор.
— Да, но этого человека и вы бы осудили… Это закоренелый убийца!
— Что он сделал? — задал кто-то вопрос.
— Если мне память не изменяет, — продолжал Пекари, — его зовут Балла…
— А не Коцкаш? — удивился майор.
— Это только кличка, осталась за ним из иностранного легиона… В нем он служил десять лет, был в Африке и Индо-Китае… В Индо-Китае даже командовал каким-то отрядом. Имел большую власть… Там им самим и по его приказу было казнено много людей. В начале сороковых годов он вернулся на родину. Стал представителем какого-то автомобильного общества… Затем его призвали в армию, он служил в штабе оккупационных войск на русском фронте — руководил особой группой. Они охотились за партизанами, поджигали деревни… Достоверными документами было доказано, что на Украине по своему собственному произволу, не имея никакого приказа, он расстрелял более тридцати коммунистов, партизан и мобилизованных в рабочие батальоны…
— Его надо было расстрелять! — сказал возмущенный Янош Надь.
— А почему ему не вынесли смертного приговора? — спросил майор.
— Его приговорили к смерти, но высшая судебная инстанция смягчила наказание…
Ласло закончил письмо.
— Дядюшка Пекари, — прервал он старика, — я готов… Можем отправляться, если вы ничего не имеете против.
— Да-да… До свидания, господин майор! — попрощался старик и засеменил рядом с Ласло.
Наступила суббота 3 ноября. Светало. Восходящее солнце то скрывалось, то снова выглядывало из-за перламутровых облаков. Его косые лучи пригревали побуревшие листья деревьев, осушая блестевшие на них слезинки туманной ночи, а затем исчезали под мягким одеялом пышных серых дождевых туч, и тогда на земле снова становилось мрачно, холодно и темно.
В долинах тяжело ворочались массивные клубы тумана, они казались великанами, тащившими на своих спинах вершины гор.
Лагерь еще спал. Только негромкий разговор часовых да еле слышное дыхание спящих нарушали предутреннюю тишину. Много тревог пришлось пережить бойцам за минувший день, не принесла покоя и ночь. Семьи бойцов были всего в нескольких километрах, но им казалось, что их разделяют сейчас сотни, тысячи километров. Предательство и злоба, насилие и жестокий террор воздвигали между бойцами и их домом непреодолимую стену. Перед нею бессильны мечты, желания, любовь, преданность… Эту стену можно разрушить только в борьбе, несгибаемой волей и силой оружия, слезами и кровью… И бойцы знали это. Знали, что их жизнь, как жизнь всех борцов за счастье народа, неотделима от существования диктатуры пролетариата. Это понимали и другие, и их много было в стране: партизаны, доблестно сражавшиеся когда-то за рабочую власть на испанской земле или против хортистов и салашистов; солдаты Народной армии и работники органов госбезопасности, поклявшиеся отстаивать пролетарскую диктатуру; рабочие и крестьяне, увидевшие, что несет им поднявшая голову контрреволюция. Если погибнет народная власть, их ожидает эмиграция, тюрьмы, виселица. Свинцовая нагайка снова начнет гулять по спинам рабочих и крестьян, которые снова подпадут под иго капиталистов, помещиков, попов и кулаков…
Вот какие мысли роились в голове подполковника Миклоша Комора на рассвете этого ноябрьского дня. Против него сидел майор Фекете и девушка с горящим лицом, готовая опять отправиться в свой опасный путь. Второй день Эржи лихорадило, но она скрывала это от Комора.
— Вопрос поставлен ребром, — продолжал Комор: — жизнь или смерть. И он поставлен так не только перед нами, но и перед сотнями тысяч людей во всей стране. И если вообще верно, что жизнь — это борьба, то сейчас великая правда этих слов очевидна, как никогда. Мы боремся за жизнь, и ничто не сломит нас в этой жестокой, но справедливой борьбе.
— Беда заключается в том, — тихо сказал Фекете, — что отдельные члены партии, считающие себя марксистами, многие интеллигенты, некоторые молодые люди, которые воспитывались уже в наше время, примиряются с неизбежностью установления в стране буржуазной демократии и ослабления партии, которая, по их мнению, лишь спустя некоторое время сможет окрепнуть… Вчера разведчики рассказывали дикие, непостижимые вещи! Они слышали, как многие утверждают, будто это не контрреволюционный мятеж, а борьба за свободу, народное восстание…
— Стоит ли сейчас спорить об этом, — снова заговорил Комор. — Ведь совершенно ясно, что буржуазная демократия — это шаг назад и она может быть расценена только как контрреволюционный акт. Сейчас весь вопрос в другом: найдутся ли такие руководители, которые возьмут на себя смелость открыть введенным в заблуждение массам глаза и честно сказать им, рискуя лишиться популярности, что в нашем отечестве происходит самый настоящий контрреволюционный мятеж; которые не побоятся взять на себя всю ответственность перед историей и принять самые энергичные меры, направленные на восстановление пролетарской диктатуры.
— Какие меры вы имеете в виду? — спросил Фекете.
— Прежде всего прибегнуть к вооруженной помощи стран, подписавших Варшавский договор, — сказал Комор. — Своими силами мы смогли бы восстановить власть рабочих и крестьян только в ходе длительной гражданской войны. А гражданской войны нам нельзя допускать, потому что это может привести к мировой войне.
Эржи поежилась. Ее бросало то в жар, то в холод. «Вот еще незадача, — сокрушалась она, — неужели я схватила воспаление легких?» Она подавила слабость. «Только бы не свалиться… Конечно, неплохо бы полежать в теплой комнате, укрывшись мягким одеялом». Она с интересом прислушивалась к разговору мужчин, но никак не могла сосредоточиться. «Скорей бы уж отправляться в путь. Комор хочет, чтобы я сегодня же вечером вернулась назад. Тогда зачем же терять время? Отсюда до улицы Пратер не меньше двадцати километров, значит, сегодня мне придется пройти сорок километров. В таком состоянии сорок километров пешком! Пожалуй, пора идти. Задание я запомнила хорошо». Она тихо заговорила:
— Товарищ подполковник, мне пора.
— Да, Эржи, сейчас! Товарищ Миркович подбросит вас в город на мотоцикле.
