К вечеру часть неба заволокли тучи, полил дождь. У нас в нескольких окнах были выбиты стекла, и мать распорядилась закрыть ставни. Слуги, собравшись на кухне, толковали о событиях этого дня, а мы с мамой сидели в комнате на диване. Здесь было темно, и только сквозь щели в ставнях проникали багряные лучи заходящего солнца.
Мы оба молчали. Мама была очень утомлена. Она сидела, закрыв глаза и прислонясь головой к спинке дивана. Я тоже впал в какое-то оцепенение. Вслушиваясь в тишину, я тщетно пытался оживить в памяти то, что видел и слышал совсем недавно.
Иногда я готов был поверить, что все это мне только померещилось. Но уже через минуту-другую красные блики заката на стенах напоминали о крови, пролитой где-то неподалеку от нас.
На улице послышался конский топот и лязг, - можно было подумать, что несколько всадников галопом проскакали по направлению к городу. Я поднял голову и... снова услышал те же звуки, что накануне ночью: шарканье ног, тарахтенье тяжело нагруженных возов, стук бесчисленных копыт. И весь этот шум покрывало жужжанье голосов, словно говор тысяч людей, а в него порой врывался смех или гневный окрик.
Эта волна звуков постепенно приближалась к местечку. Вот она докатилась до наших огородов, миновала гумно... Она уже под самым домом! Раздалась громкая команда, многократно повторенная эхом, и все утихло. Но через минуту дом снова затрясся весь от крыши до основания. Засвистели дудки, загудели барабаны, из тысяч грудей рванулась песня... Казалось, будто неведомые силы природы вырвались на волю, сметая все преграды, будто плачут все осенние ветры, будто небо обрушило на землю грозу и она бушует, мощная и стремительная.
По временам хор замолкал, и тогда слышен был резкий дискант запевалы и сердитая чечетка барабана. Но сейчас же взрывался новый ураган звуков, колотился в двери и окна, издеваясь над людскими страданиями, терзал землю и разбивался о небо. В кроваво-красном полумраке комнаты мне чудилось, что святые на образах, висевших на стенах, дрожат и оторопело смотрят на меня.
Видеть их глаза, слышать все эти звуки за стеной было невыносимо. Я спрятал голову под передник матери, заткнул уши и, сам не зная отчего, заплакал слезами горькими, как полынь, лившимися словно из глубины сердца.
Поздно вечером пришел пан Добжанский. У него был очень скверный вид впрочем это, может быть, только казалось в тусклом свете сальной свечки. За последние несколько часов он как будто осунулся, похудел, волосы у него были взъерошены. Он вначале сидел молча, свесив голову на грудь, но потом, видя, как мама печальна, стал рассказывать новости. Голос его звучал хрипло и как-то вяло.
Мы узнали, что войска еще час назад ушли из города, что майорша захворала, а почтмейстер, так ничего и не увидев в свою подзорную трубу даже с колокольни, поссорился с женой из-за того, что она не дала ему поехать и на месте наблюдать битву.
Любопытные подробности услышали мы о кассире. Под конец он совсем уже потерял голову и решил переодеться евреем или женщиной. Когда же Стахурский и Владзинский бросились бить в набат (впрочем, их очень скоро прогнали с колокольни ксендз и органист), кассир спрятался в подвале магистрата. И только после того как все стихло, он вышел из своего убежища с самым невинным видом и стал уверять всех, что только в шутку притворился испуганным.
Однако его безоблачное настроение продолжалось недолго. Кто-то из горожан прибежал с вестью, что подходят новые войска. Это привело кассира в такое смятение, что он убежал из местечка и до сей поры не вернулся.
- Куда он мог деваться? - недоумевала мама.
- Люди видели, что он бежал куда-то за ваш сад. Наверное, засел в овраге, там и проспит до утра.
- Сумасшедший! - сказала мама, пожимая плечами.
Учитель махнул рукой.
- Осел и трус, а при этом непременно хочет прослыть героем. Боится и тех и других. Чтобы себя обезопасить с одной стороны, выклянчил справку о каком-то назначении, а теперь и она ему спать не дает. Воображает, что он знаменитость и что только за ним и гонятся, потому он и прячется все время в подвалах и оврагах. У этого субъекта слабая голова, заячья душонка, а спеси хоть отбавляй. Самый опасный тип людей! - добавил учитель словно про себя.
Последние слова учителя меня встревожили. В них слышалась угроза, предсказание новых бед, страшнее всего того, что пережили мы до сих пор.
Час был поздний, и пан Добжанский несколько раз уже порывался уйти, но мама его удерживала.
- Побудьте с нами еще немного, - говорила она. - Днем я кое-как крепилась, а сейчас так расстроена, что всего боюсь. Посидите у нас!..
И учитель оставался. Кукушка на часах прокуковала одиннадцать, и свеча уже догорала, когда на крыльце послышались шаги.
- Наверно, пан кассир вернулся с прогулки! - буркнул учитель.
Дверь отворилась и вошел... человек из одинокой хаты. Когда он, переступив порог, поднял седую голову, он показался мне великаном.
- Слава Иисусу, - сказал он, здороваясь.
Никто ему не ответил. Его приход в такой день и час был очень уж неожиданным.
Вошедший долгую минуту смотрел в упор на учителя, пока тот не опустил глаза. Затем обратился к моей матери:
- Я привел к вам гостя, - сказал он приветливо.
Я подумал: "Уж не отец ли покойный встал из могилы и пришел к нам с этим страшным человеком?"
А мама хотела что-то ответить, но только рот открыла и поглядела на него с удивлением.
В темных сенях за спиной старика стоял еще кто-то.
- Гость ваш немного... того... нездоров, да это пустяки, - продолжал старик. - Он ранен, но...
- Владек! - вскрикнула мама и, широко раскинув руки, выбежала в сени.
- Да, мама, это я, - отозвался мой брат.
Он вошел в комнату, и я увидел, что голова и левая рука у него обмотаны тряпками.
Мама хотела его обнять, но вдруг упала на колени и прильнула к его ногам.
- Сыночек мой... дитятко! - зашептала она. - Ты жив!.. Ты ранен... Ох, как я тут настрадалась, как тосковала по тебе... Жив, жив! Теперь уж не отпущу тебя из дому, будь что будет... Ненавижу проклятую войну! Сегодняшний день вымотал мне всю душу.
- Что ты делаешь, мама! - говорил брат, тщетно пытаясь здоровой рукой поднять ее с колен.
Его седой спутник дотронулся до плеча мамы.
- Дайте ему отдохнуть, пани. Он устал.
Мама сразу выпрямилась, как натянутая струна.
- Да, да, правда!
Но тут же схватила здоровую руку брата и стала ее целовать.
- Мама! Мама! - твердил Владек, пытаясь отнять руку. Но видно было, что он совсем без сил.
Наконец старик бережно отстранил маму, обнял брата за талию и довел его до дивана.
- Дайте ему рюмку водки, - сказал он маме. - Ему надо подкрепиться, а у меня в хате водки не нашлось.
Учитель бросился к буфету, налил рюмку водки и принес ее брату. Владек выпил залпом.
- Ух, сразу полегчало, - сказал он. - Вы обо мне ничуть не беспокойтесь. Я ведь медик и в ранах хорошо разбираюсь. Через месяц буду здоров...
- Но больше никуда не пойдешь! - воскликнула мама.
- Разумеется, - отозвался он с легкой усмешкой, глядя на свою руку. Потом добавил, указывая на старика:
- Вот кого благодари, мама! Я бежал, спасаясь от погони, и около оврагов упал без сил, а он меня поднял, привел к себе в хату, и - не знаю уж, как ему удалось спасти меня. Его собственная жизнь висела на волоске солдаты стояли у двери и кричали: "Он, наверное, тут спрятался!.." Это чудо какое-то, что они ушли...
Все мы посмотрели на седого, а он промолвил:
- Чудо это объяснить нетрудно. Я сказал офицеру: у меня никто не станет искать убежища, потому что меня называют шпионом... Офицер проворчал: "Подлец!" - и сразу увел своих солдат. Боялся, видно, как бы кто из них не ступил на мой порог... Вот как я сотворил это чудо, - заключил старик, тряхнув головой.
- Господь зачтет тебе это и простит старые грехи, - глухо отозвался учитель.
Старик вдруг резко выпрямился.
- Грехи? - переспросил он, пристально глядя в глаза пану Добжанскому. Пятнадцать лет я несу бремя какой-то неизвестной вины. Может, ты, мой бывший товарищ, хоть сейчас наконец скажешь мне: перед кем я виновен и в чем?
Мы служили вместе, помнишь? И отличались оба в одинаковой степени... А когда пришлось покинуть родину, я натерпелся в десять раз больше, чем ты и тебе подобные... Так отвечай же мне: с какой стати ты берешь на себя роль моего духовника и обещаешь отпущение грехов? Каких? Назови мне хоть одного человека среди ныне живых или уже умерших, кто пролил хоть одну слезу из сочувствия ко мне?.. Ничего, что здесь есть свидетели, - добавил он, указывая на мою мать и брата. - Напротив, это даже хорошо, - пусть они знают, что им обо мне думать.
Мой учитель сделал шаг вперед.
- Да, это правда, мы служили вместе, - сказал он. - И ты показал себя человеком одаренным и храбрым. Но позднее, в эмиграции, в тебя словно бес вселился...
- Ну-с, и что же этот бес со мной сделал?
- Ты сеял среди нас смуту... Ослаблял дух...
