На самом краю этого листка было приписано рукою Шнюспельпольда:
"Я предаюсь моей судьбе, которая, благодаря милостям княжны, еще сносна. Она оставила мне мою косу и многие другие безделки. Но только Богу известно, каково мне придется в Греции. Я наказан за свою глупость, потому что, невзирая на всю мою кабалистическую премудрость, я не сообразил того, что фантастический франт так мало пригоден для высших целей, как и пробка, и что терафим пророка Зифура был гораздо более приличным человеком, чем барон Теодор фон С., и гораздо лучше его мог сойти княжне за возлюбленного Теодороса Капитанаки".
В заключение можно привести еще несколько заметок, сообщенных бароном Ахациусом фон Ф.
"Следующая история произвела сильное впечатление в Б... Совсем продрогший, оцепенелый от холода, пришел твой племянник далеко после полуночи к Кемпферу - ты знаешь, что так называется увеселительное заведение в Тиргартене. Барон был одет в странный турецкий или, как говорят другие, новогреческий костюм и просил дать ему чаю с ромом или пуншу, иначе он умрет. Ему подали требуемое. Но тогда он начал говорить до того бессвязные вещи, что Кемпфер догадался, что барон, которого он, по счастью, узнал, так как барон часто у него закусывал раньше, сильно захворал, и отправил его в город в своей карете. Весь город думает, что твой племянник сошел с ума, и хочет видеть следы безумия в некоторых выходках, совершенных бароном незадолго перед тем. Но, по мнению врача, у барона только сильная лихорадка. Правда, фантазии его очень странны. Он говорит о кабалистическом канцелярском заседателе, который его околдовал, о греческих принцессах, волшебных бумажниках, прорицающих попугаях... Но главным образом, у него не выходит из головы мысль, что он был женат на упыре и изменил ему, за что последний отомстил барону, высосав его кровь, так что теперь ничто уже не может его спасти и он должен вскоре умереть...
Брось, мой друг, всякое беспокойство! Твой племянник поправился. Все более покидают его мрачные мысли, и он все более принимает участие во всем, что есть в жизни хорошего. Так, он удивительно радовался фасону новомодной шляпы, которую носит граф фон К., посетивший его вчера. Барон, даже еще сидя в постели, надел на себя шляпу и велел принести зеркало... Он уже ест бараньи котлеты и пишет стихи. Самое позднее через четыре недели я доставлю тебе в Мекленбург твоего племянника. В Берлине ему не следует оставаться, так как, как сказано, его история произвела много шума, и он, едва только появится в свет, снова станет предметом всеобщих пересудов и т.п.
Итак, после двухлетнего отсутствия твой племянник благополучно вернулся? Неужели он в самом деле был в Греции? Я не верю этому, потому что он окружает свою поездку какой-то тайной и при каждом удобном случае говорит: "Если кто не был в Морее, на Кипре и т.д. "А это заставляет меня думать, что он сам там не был!.. Жаль мне, что твой племянник, если он действительно был в Греции, не посетил Антициры и потому остался таким же сумасбродным мечтателем, каким был раньше... Кстати, посылаю тебе "Берлинский карманный альманах" за 1821 год, в котором в рассказе, озаглавленном "Ошибки (эпизод из жизни одного мечтателя)" описана часть приключений твоего племянника. Напечатанное произвело на Теодора удивительное впечатление; быть может, он увидит, как в зеркале, свою смешную фигуру, устыдится и станет лучше. Хорошо было бы, если бы и новые его приключения до того времени, когда он оставил Берлин, также были изданы..."
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Быть может, благосклонному читателю не будет неприятно узнать в заключение, что посланный с запиской Гфм к канцелярскому заседателю Шнюспельпольду принес обратно письмо нераспечатанным и объявил, что, по заявлению хозяина дома, адресат не живет в настоящее время и никогда не проживал в этом доме раньше. Таким образом, ясно, что княжна поручила ему вручить Гфм бумажник, что он исполнил только возложенное на него поручение и что он только из-за своего злорадства и дерзости написал сначала грубое письмо и затем мистифицировал Гфм своей дикой выходкой.
О том, что время, возвещенное княжне видением в Тиргартене, уже наступило и что в настоящее время уже развивается знамя с красным крестом и фениксом, и что вследствие этого княжна вернулась в свое отечество, можно заключить уже из обращенных к Гфм ее стихов. Эти стихи составляют для Гфм тем более милое и дорогое воспоминание о несравненной женщине, что в них обращаются к нему, среди прочих поэтических любезностей, как к магу и притом доброму, не имеющему ничего общего с дьявольским искусством. Ничего подобного раньше Гфм не приходилось слышать.
Наконец, удивительно, что события, казавшиеся в прошлом 1820 году пустыми баснями, не имеющими значения, в настоящем 1821 году, получили реальное осуществление.
Кто знает, какой Теодорос поднял в настоящую минуту знамя с крестом и фениксом?
Досадно также, что в листках бумажника нигде не упоминается имени молодой греческой княжны, почему Гфм не мог его узнать, а вследствие этого не мог и справиться в бюро приезжих, кто была знатная греческая дама, выехавшая из Берлина в конце мая.
Насколько известно, она не была госпожей Бублиной, поселившейся в Неаполе, так как невеста князя Теодороса Капитанаки хотя и пламенела любовью к родине, но отнюдь не была политической героиней, о чем можно заключить по ее стихам.
Если кто-нибудь из читателей узнает что-либо о дальнейшей судьбе оставшейся неизвестной княжны и канцелярского заседателя Шнюспельпольда, то Гфм покорнейше просит поделиться с ним своими сведениями через посредство высокоуважаемой редакции альманаха.
Июнь 1821 года.
