— Вероятно, оно было очень сильным, — еле слышно отвечает Мария.
— Оно действительно было очень сильным. Настолько сильным, что едва не заставило ее усомниться в замысле Божьем. Но, к счастью, рядом оказался настоящий праведный друг, который открыл ей глаза на благо Божественного провидения, которое сберегло малышку-сестру от грехов этого мира, а ей подарило бесценный урок, могущий впоследствии послужить ключом к спасению ее собственной души. — Мистер Уилсон внезапно простирает руку, и Шарлотта обнаруживает, что огромный белый палец указывает прямо на нее. — У тебя здесь младшая сестра, не так ли, Мария Бронте? Подумай о ней. Подумай, какой пример ты ей подаешь. Что она, по-твоему, чувствует, видя значок неаккуратности на твоей руке?
Шарлотте хочется заговорить, ответить ему, причем вовсе не то, что он хотел бы услышать. Но даже сама мысль об этом — немощная фантазия, сродни той, как если бы она пожелала выпрыгнуть из окна и полететь. Она всего лишь ребенок, всего лишь девочка. А отвечает Мария, по существу и очень четко:
— Надеюсь, сэр, что она научится не поступать так, как поступила я.
Преподобный Кэрус Уилсон едва заметно, даже растерянно кивает и грузно движется дальше. Рассказ о девочке-неряхе одновременно подкрепил и истощил его силы, как сытный ленч.
Что до Шарлотты, то она знает, что горящая колыбелька станет гостем ее кошмаров, вместе с ударами молнии, бешеными собаками и мальчиками, погибающими под колесами телеги. Но Мария поднимает голову, доселе смиренно опущенную, и улучает момент послать сестре ободряющую улыбку. Уже в следующее мгновение мисс Эндрюс бросается к ней, цедит сквозь зубы ругательства, отвешивает пощечину, клянется излечить от этих взглядов исподтишка.
И все-таки интересно, что преподобный Кэрус Уилсон делал в каморке для обуви? Ответим: уделял внимание мелочам. В поселке есть сапожник, который производит весь необходимый ремонт, а с тридцатью принятыми на сегодняшний день ученицами, каждой из которых по инструкции положено иметь две пары туфель и одну пару паттенов[7], это нешуточная задача. Мистера Уилсона интересует система. Платят ли этому человеку за каждую пару или за потраченное время? Неэкономно вызывать его ради одной пары, а через два-три дня просить отремонтировать другую, ну и так далее; лучше назначать ему определенный день, скажем, раз в две недели, для ремонта всей накопившейся обуви. Для туфель, требующих внимания, следует выделить особое место. Вот этой, например, полки будет вполне достаточно; если нет, велите слуге прибить еще одну рядом с ней.
Да, такая система лучше. И все же разум мистера Уилсона — разум, похожий на блеклую бескрылую гагарку[8], — продолжает вынашивать проблему туфель, даже когда сам преподобный спускается к источнику сального запаха, которым пропиталась вся школа: в кухню. Здесь, в этой запотевшей темнице, девочкам готовят обед: некая разновидность пирога с мясом и картофелем, а также рисовый пудинг, заключает мистер Уилсон, пробежав взглядом по закопченным жестянкам. Он обменивается парой неуклюжих слов вежливости с кухаркой, лично назначенной им на этот пост. Ее семья многие годы служила Уилсонам в Кастертонхолле, а сама она зарекомендовала себя как трезвомыслящая, бережливая и набожная женщина. Умеет ли она готовить — другой вопрос, и вопрос этот не должен занимать его масштабных помыслов. Почему? Послушайте, вы должны понимать, что происходит в Коуэн-Бридже, от начала и до конца. Видите ли, этих девочек готовят к миру: наш долг — дать им броню, чтобы они могли защититься от него. Пища — да, бренную плоть, увы, необходимо кормить, и пирог с мясом и картофелем (или что там такое) подойдет. За рамками этой насущности начинается возбуждение и утоление аппетита — тут-то и распахиваются настежь опасные ворота.
Здесь возникает очевидный вопрос: отведал бы сам преподобный Кэрус Уилсон такой пищи? Разве он и миссис Уилсон, а также их юные отпрыски не вкушают изысканных обедов в Кастертонхолле, где на огромном столе красного дерева никогда не появляется тухлое мясо и подгорелый рис, а если бы и появились, их тут же с негодованием отправили бы вниз? Но, очевидно, это неправильный вопрос. Если бы мистер Уилсон просто был лицемером, то не внушал бы такой тревоги и недоумения. Лицемер по большому счету враль, и он знает об этом. Однако примечательной чертой мистера Кэруса Уилсона (и ему подобных, ибо он не одинок, никогда не будет одинок) является способность верить в некую истину и одновременно в ее полную противоположность. Он верит, что душе полезны страдания, всем душам полезны; но не верит, что они полезны для его души, и старается их всячески избегать. Только взгляните на эти щеки и губы, эти бедра и ягодицы — прямо диаграмма разделки туши.
Тем не менее жизнь этого человека лишена спокойствия. Постоянная необходимость уделять кому-то внимание мешает этому. Он покидает кухню (кухарка с радостью приседает в прощальном реверансе; благодарная почитательница мистера Уилсона, она все же чувствует облегчение — наконец-то можно хорошенько почесаться), а мысли вновь возвращаются к ремонту туфель. Нет, вызывать сапожника раз в две недели — расточительная система.
— Раз в месяц? — переспрашивает мисс Эванс. — Но, сэр, боюсь, что так — не столько сейчас, но когда наступит зима — у некоторых девочек обе пары могут прийти в негодность, а до следующего ремонта будет далеко…
— Не думаю, что это вероятно. Но если такое действительно случится, я надеюсь, что вы, мисс Эванс, не станете поощрять волнения среди девочек. Они просто должны проявлять терпение. Лишения, которые им придется перенести, весьма незначительны; истинный христианин их бы почти не заметил, а система станет гораздо экономичнее. Эй, человек, так готов мой экипаж или нет?
Сны Шарлотты: раньше они радовали, теперь пугают, но остаются по-прежнему яркими. Дебют горящей колыбели, как и ожидалось, состоялся вскоре после отхода ко сну, и звук его еще страшнее зрелища. Но в черном центре ночи эти четкие образы расплываются, и пришедшие им на смену размашистые формы опасности, угрозы и потери кружат над ландшафтами спящего разума Шарлотты. Эта безымянная опасность никогда не относится к Марии или Элизабет, быть может, потому, что они тихонько дышат в нескольких ярдах от младшей сестры. Шарлотта беззвучно кричит Брэнуэллу, Эмили и Энн, которые находятся далеко, но не настолько далеко, чтобы нельзя было, хотя и смутно, разглядеть нависающую над ними угрозу уничтожения: нечто похожее на гребень волны, что вот-вот спадет.
Они были на пустошах, там, где больше всего нравилось гулять Эмили. Их долго продержали взаперти, потому что дождь лил не переставая, но теперь стояла жара и только кое-где виднелись жирные дождевые капли. Внезапно раздался страшный шум, в ушах у Эмили зазвенело, словно кто-то хлопнул в ладоши прямо у нее в голове. Энн заплакала. Бэнни запрыгал вокруг, всматриваясь вдаль.
— Что это было? Гроза? — спросил он и сам же ответил: — Не думаю.
Сара Гаррс взяла их за руки и прижала к себе, так что дети уловили запах ее юбок и чего-то еще, возможно, пота.
— Тише, мисс Энн, ш-ш, ничего страшного не случилось.
— Земля! — завопил Брэнуэлл. — Чувствуете? Земля!
Она вся дрожала — так, будто сидишь на полу из деревянных досок, а мимо кто-то шагает.
— Это конец света, — сказал Брэнуэлл. — Тише, тише!
Но Сара и сама выглядела так, будто вот-вот расплачется. И Эмили — тоже; да, у нее появилось ощущение, будто слезы застыли в том месте горла, где они обычно растут (семена слез), но в то же время она чувствовала, что может рассмеяться, или закричать от радости, или упасть в обморок. И тут какой-то мужчина действительно закричал, но не от радости. Он спускался по тропинке, ведя за собой мула, и кричал, чтобы они возвращались домой, что в Кроухилле прорвало болото и теперь сюда несется мощный поток грязи, который ничто не может остановить. Он снова и снова бил мула, пытаясь заставить животное поскорее спуститься с холма. Сара сказала:
— Бегите! — И они побежали, побежали так, как им обычно запрещали бегать, потому что можно было упасть. Тогда это было неправильно, а теперь верно: со всех ног, прямо под откос, по вереску. Эмили видела церковь и крышу их дома, которые как будто играли в чехарду перед ее глазами. Она бежала, не чувствуя дождя, падавшего быстрыми шлепками на ее лицо, словно на кожу сыпались мокрые листья. Церковь и дом были далеко. Эмили поймала руку Энн и предложила игру, сказав:
— Энн! Давай, кто быстрее добежит до вон того ручья.
Ведь если это конец света, Энн не следует знать, потому что она слишком маленькая. Один раз Эмили оглянулась: на вершине Кроухилла все переменилось, земля двигалась, точно облака, а ей всегда нравилось наблюдать за движением облаков, когда она лежала на жесткой траве и наблюдала за жизнью неба. Но это была земля. Эмили видела, как она, грандиозная и прекрасная, громадной змеей скользит по вершине холма, заставляя ловить ртом воздух и кричать от страха. Ты знаешь, что она вот-вот собьет тебя с ног и лишит жизни, ты не хочешь этого, но часть тебя говорит: «Я хочу остаться, стоять и смотреть, позволить ей добраться до меня». А когда они добежали до безопасного места, которым послужил старый амбар, и Сара затолкала их внутрь и прижала спинами к толстой каменной стене, не забыв поблагодарить Бога, Эмили начала всхлипывать. Она плакала и плакала, хваталась за Бэнни и Энн, целовала их и думала: «Дом — вот все, чего я хочу. Мой дом и безопасность тех, кого я люблю». А потом с ними был папа, он искал их; он все повторял:
