Мария (прислушивается). Кто-то стучал?
Учитель. Кто бы это мог быть?
Мария. Не знаю.
Учитель. Меня нет дома.
Mария. А если это Карл?
Учитель. Тебе это всякий раз кажется, когда стучат, - вот уже год...
Maрия. Я посмотрю, кто там. (Уходит.)
Учитель. Они просто дьяволы. Дьяволы... Хотел бы я посмотреть на них, хоть раз - глаза в глаза!
Входят Мария и Лизeль с цветочным горшком.
Мария. Это Лизель...
Лизeль. Господин учитель...
Мария. Она принесла тебе цветочный горшок...
Лизeль. Я узнала, что ваша жена...
Учитель. Как знать, Лизель, может, в эту минуту она еще жива?
Лизель. Здесь вообще-то не цветы, господин учитель. Какие же сейчас цветы! Там луковица; весной, бог даст, из нее вырастет тюльпан.
Мария. Спасибо, Лизель. (Ставит горшок на стол.)
Лизeль. А те времена вернутся, господин учитель?
Учитель. Какие времена?
Лизель. Вы водили нас по старому городу, показывали замки и галереи, объясняли всякие картины. Вы так умели рассказать про какую-нибудь знаменитую картину, что уж никогда не забудешь! Вы открыли нам глаза на прекрасное,- ну, знаете, на возвышенное и вообще.
Учитель. Что слышно о Герберте?
Лизель. Брат на фронте. Он пишет, что сейчас они как раз расположились в одном монастыре - там такие средневековые фрески, пишет, что господин учитель удивился бы, если б их увидел.
Учитель. Герберт был моим лучшим учеником.
Лизель. Вы всегда так говорите.
Учитель. Герберт был моим лучшим учеником, таких у меня больше не было. А как хорошо он играл на виолончели... Одно время мы много с ним играли вместе, с твоим братом, каждую неделю...
Лизель. Я помню. (Вдруг, Марии.) Ты знаешь, что Карл в городе?
Мария. Карл?
Лизeль. Я уверена, что это был он, уверена.
Мария. Карл?
Учитель. Мой сын?
Мария. Где? Когда? Этого не может быть.
Лизeль. Вчера вечером иду я за углом - как раз где засыпало вашу матушку, - и мы прямо наткнулись друг на друга. Темно было. Он говорит: "Простите!"
Мария. Наш Карл?
Лизeль. И голос был его, я уверена, иначе бы я вообще его не узнала. Я говорю: "Карл?" А он сразу исчез.
Учитель. Не обольщайся надеждами, Мария. Это ошибка. Карл на фронте, за много километров отсюда.
Лизель. А у вас он разве не был?
Мария. Он написал - весной, он приедет весной...
Учитeль. Не будем больше об этом говорить!
Лизель. Разве вы не рады, что Карл в городе?
Мария. Ах, Карл...
Учитeль. Ну вот, видишь, теперь она в слезы...
Мария. У нас ведь ребенок, а он его еще даже не видел. Все говорил, что приедет осенью, а осенью началось новое наступление.
Лизель. Может, и я вправду обозналась.
Учитель. Мы уже так долго надеялись, так долго и слепо верили. Ах, Лизель, лучше бы ты ничего не говорила.
Лизель. Я сама испугалась. Только потом сообразила: он же не узнал меня в темноте; ну, я тогда побежала за ним и закричала: "Карл!"
Мария. Ты еще раз его видела?
Лизель. Я сначала так подумала, а когда догнала его, вижу, что это другой...
Учитель. Ну вот видишь!
Лизель. Я и сама подумала, что обозналась. И успокоилась. Пошла назад, а за углом опять его увидала - того же, который перед этим чуть не налетел на меня. Я говорю: "Карл, ты меня не узнаешь?"
Maрия. А он?
Лизель. Я его за рукав ухватила, понимаешь? "Карл! - говорю, - Карл!" А сама держу его. "Я же тебя узнала, Карл, что с тобой?"
Мария. Так это был он?
Лизель. Я видела его вот так, как тебя сейчас, вчера вечером...
Учитель. Этого не может быть.
Мария. Вчера вечером?
Учитель. Этого не может быть; иначе бы он к нам пришел, наш Карл, не станет же он бродить по улицам как привидение.
Лизель. А он и говорит: "Карл? - и останавливается. - Меня зовут не Карл, ты обозналась, красотка, попытай счастья с кем-нибудь другим". - И так ударил меня по руке, что я сразу его отпустила...
Вдали начинает выть сирена.
Мария. Опять они летят!
Учитель. Пошли в укрытие.
Мария. Опять они летят, а малыш только-только заснул...
Учитель. Они просто дьяволы! Просто дьяволы!
Лизель. Может, я и вправду обозналась...
Учитель (гасит свет в комнате). Они просто дьяволы! Хотел бы я хоть раз взглянуть на них - глаза в глаза...
Картина третья
Семеро молодых летчиков ждут вылета в бой; из громкоговорителя
раздается бодрая танцевальная музыка; летчики сидят в современных
металлических креслах, читают, курят, играют в шахматы, пишут
письма.
Лейтенант. Шах!
Другой. По-моему, сегодня до нас очередь так и не дойдет. Уже начало девятого.
Лейтенант. Я сказал: шах!
Другой. Мой милый, я это предвидел. Я теряю на этом пешку, а ты ферзя.
Лейтенант. То есть, как это?
Другой. Ходи. (Берет сигарету.) Я в самом доле уже не верю, что сегодня до нас дойдет очередь... Между прочим, на улице дождь льет как из ведра. (Закуривает.) Ты бывал в Кёльне, когда он был еще цел?
Лейтенант. Нет.
Другой. Я тоже.
Лейтенант. Мой прадедушка покинул Европу, потому что устал от нее. У меня такое же чувство, хотя я еще не ступал на ее почву. Шах!
Из громкоговорителя вместо танцевальной музыки раздается вдруг
хорал из "Страстей по Матфею" Иоганна Себастьяна Баха.
Радист. Выключи!
Эдуард. Почему?
Радист. Я говорю - выключи!
Музыка становится тише.
Не выношу такую музыку.
Эдуард. Я просто ищу, что есть в эфире. А вообще эта музыка не так уж и плоха.
Радист. Дело не в этом.
Эдуард. А в чем же?
Радист. Не мешай мне писать письма! Я не хочу уходить из жизни, пока эта сука не узнала, что я о ней думаю... Ты ведь сам говоришь, что вообще музыка эта не так уж плоха. Вообще! И я так считаю.
Эдуард. Ну вот.
Радист. Но дело не в этом!
Эдуард. А в чем же? В том, что это немецкая музыка? Музыка - это лучшее, что у них есть.
Радист продолжает молча писать свое письмо.
Я не выключу, пока ты не скажешь причину.
Радист. С... я хотел на всю эту красоту.
Эдуард. Хорошая причина.
Радист. Мир вовсе не прекрасен. Такая музыка убеждает нас в том, чего на самом деле нет. Понимаешь? Это иллюзия.
Эдуард. Может быть...
Радист. Мир вовсе не прекрасен.
Эдуард. Но музыка прекрасна. Я хочу сказать: существует красота иллюзии, как ты это называешь. Что ты выиграешь от того, что мы и это сотрем с лица земли? Ведь это, в конце концов, единственное, чего наши бомбы не могут уничтожить.
Радист. Это - да, и твои глупые остроты.
Эдуард. Я не острю, дружище.
Радист. А что же?
Эдуард. Я верю в иллюзию. То, чего никогда не бывает, чего нельзя ухватить руками и нельзя разрушить руками, то, что существует только как мечта, как стремление, как цель, стоящая над всем существующим; это тоже имеет власть над людьми.
Радист. Ты это серьезно?
Эдуард. Да придет царствие его! Нет ничего реальнее этой иллюзии. Она возводила соборы, она разрушала соборы, тысячелетия пели, страдали, убивали за это царство, которое никогда не придет, и все-таки оно-то и составляет всю человеческую историю! Нет ничего реальней на земле, чем эта иллюзия.
В разговор включается третий летчик, который рисовал до этого на
коробке из-под сигарет.
Томас. Я тоже так думаю.
Радист. Что?
Томас. У всякой войны есть своя цель. И у этой тоже. Иначе все было бы безумием, преступлением - все, что мы делаем. Цель этой войны - чтобы мир стал лучше, прежде всего для нас, для рабочих людей. Прежде всего для рабочих людей.
Неловкая пауза из-за возникшего недоразумения.
Радист. Я знал одного парня, он все играл такую музыку - здорово играл. Это было перед войной, когда мы с ним еще не были врагами. Мы даже считали, что мы друзья! Он умел так говорить об этой музыке, что просто диву даешься - так умно, так благородно, так душевно, донимаешь, душевно! И все-таки это тот же самый человек, который сотнями расстреливает заложников, убивает женщин и детей, - тот же самый, что играет на виолончели, - душевно, ты понял, душевно! (Запечатывает конверт, встает.) Его звали Герберт.
Эдуард. И что ты хочешь этим сказать?
Радист. Ты не потерял ни матери, ни отца, ни сестренки. Ты молчи! Ты не видел этого собственными глазами - они просто дьяволы! Просто дьяволы...
Входит ефрейтор.
Капитан. Что там?
Ефрейтор. Вылетаем...
Капитан. Когда?
Ефрейтор. В восемь пятьдесят.
Капитан. Спасибо. (Встает и не спеша выбивает трубку.) Все слышали?
Пауза.
Другой. Он сказал - в восемь пятьдесят?
Лейтенант. Тогда мы еще вполне успеем. Твой ход.
Другой. Третий раз за неделю!
Лейтенант. Играй давай!
Другой. Вчера мне приснился жуткий сон... Скворечня наша загорелась, мы начали выскакивать - один, два, три, четыре, пять; мне уже и раньше это снилось: как будто парашют целую вечность не может приземлиться, а потом, в конце концов, я вдруг опускаюсь в своем городе - каждый раз; а город, как в воскресенье,- такой, знаешь, немного пустынный, скучный, чужой, как будто ты вернулся в него через много столетий; знакомые улицы, площади - все вдруг превратилось в какой-то луг, на нем пасутся козы, но кафе открыто со всех сторон, как руина; там сидят твои друзья, читают газеты, а на мраморном столике - мох, сплошной мох, и никто тебя не знает, нет никаких общих воспоминаний, общего языка - ничего... Жуткий сон!
