19 августа. Произведения Бурже: от них все-таки слишком несет парфюмерией.
27 августа. - Удивляюсь, - дружески говорит мне Трезеник,- что Жюльен не поместил вашей статьи. У него сейчас совершенно нет материала.
3 сентября. Валлет так определяет Флобера: совершенство таланта, но только таланта.
* Просто удивительно, как это литераторы могут любить друг друга, так друг друга понося.
* Он обрушил на меня удары своих комплиментов.
4 сентября. Битый фарфор живет дольше целого фарфора.
5 сентября. Недалек тот день, когда фотографирование будет производиться с воздушных змеев.
12 сентября. Вчера вечером долго беседовал с Валлетом. Св. Вавила - это он сам, человек, с которым никогда ничего не случается, человек грустный, удрученный, каким он и останется навеки, чья жизнь, хотя и окончена, все еще длится, и он сам не знает зачем. У него множество замыслов - роман о дочери штабного офицера, о человеке, женившемся на холодной женщине. Это жанр серого романа, романа о маленьких людях, к которым Валлет питает жалость.
Он не решается заглянуть к себе в душу: боится себя. Он рассказал мне тему своих "Слепых", и, все еще трепеща смертным трепетом, мы говорим о жизни, о ее нелепостях. Он сказал мне:
- Мы себя сделали, а вы все еще такой, каким родились.
* Завтра я буду сводить свою фразу к подлежащему, сказуемому и определению.
24 сентября. Мы не знаем Потустороннего, ибо неведение - условие sine qua non 1 нашего существования. Подобно тому как лед может познать пламя только при том условии, что он растопится, исчезнет.
1 Необходимое (лат.).
9 октября. Риотор рассказывал вчера, что редакция "Тан" назначает на годичный срок семью, которая должна отбирать романы для напечатания. Отец, мать и сын. Семья представляет подробные отчеты о прочитанном, по этим отчетам отвергается или принимается материал.
* Стих Хосе-Мариа Эредиа или Леконта де Лиля: как будто ступает рабочая лошадь.
4 ноября, "Сикстина" Реми де Гурмона - водичка, но ловко сделано. Полно тусклых красок и рассуждающих, но не живых людей. Даже имена и те изысканны, претенциозны. Тот же Баррес, но поглупей. Кроме того, он не может забыть латинских оборотов и каждому слову дает какой-нибудь эпитет. Он придает непомерное значение декартовскому cogito 1 и забывает, что это обыкновенная банальность, а может статься, просто игра слов. Пафосу хоть отбавляй. Уж поверьте мне, мы возвращаемся прямо к мадемуазель де Скюдери. Через всю книгу красной нитью проходит кантовская идея. Зато единственное, что превосходно в этой книге, - так это признание роли Вилье де Лиль-Адана.
1 Мыслю (лат.).
5 ноября. Вы только вообразите себе, "Сикстина" кончается смертью зонтика!
29 ноября. Не следует медлить с созданием шедевра, пока еще веришь в литературу; долго эта вера не продержится.
30 ноября. Психология. Когда человек произносит это слово, кажется, что он подсвистывает собаку.
1 декабря. Когда читаешь "Сикстину", кажется, будто проводишь пальцем по бархату, где натыканы булавки. Бархата не чувствуешь. Булавки колются.
2 декабря. Целая орава молодых людей занята одним: все они в данный момент "пишут что-то для Свободного театра".
* Маленькая картинка. Свинья и свинарь, который норовит своим деревянным сабо наподдать в ее розовый девичий зад. Но ей все нипочем! Она только еле поводит своими розовыми ушами.
10 декабря. Видел сегодня утром Альфонса Доде. При нашем свидании присутствовал Боннетэ. Доде поднялся, поглядел на меня при свете и сказал: "Узнаю Рыжика". Прекрасная голова, совсем такая, как в витринах, борода с проседью. Настоящий южанин, уходившийся с годами, старый, полукалека, передвигается, опираясь на палку с резиновым наконечником. Наговорил мне кучу самых лестных комплиментов. Я не знал, как ответить. Называть ли его "мосье" или "дорогой мэтр"? Он говорит обо всем на свете, без особого блеска, но в его словах чувствуется широта, здоровая мысль. Говорит, что разглагольствования Ренана довели Гонкуров до желудочных колик. Рассказывает о Бринн'Гобасте, преподавателе своего сына Люсьена, и о грязной истории с украденной рукописью "Писем с моей мельницы". Доде сказал Бринн'Гобасту: "Вы вполне способны поступить как герой "Битвы за жизнь", вы за три франка убьете человека".
И еще:
- В первый и последний раз в жизни я решил поиграть на волынке, чтобы развлечь своих двоюродных сестер, и издал непристойный звук; да, да, хотел посильнее надуть щеки и издал чудовищно громкий звук. Когда я думаю о нынешних молодых писателях, мне вспоминается эта плачевная история.
1891
13 января. С твоих ресниц свисают капли сна.
3 февраля. Вчера вечером обед у символистов. Десятки тостов, приготовленных заранее, сымпровизированных на месте, прочитанных по бумажке, промямленных. Афоризм Барреса: "Все мы носим в глубинах сердца антисимволистскую бомбу". Баррес показался мне каким-то студенистым...
4 февраля. Да! Я говорил с ними, со звездами, говорил изысканно, возможно, даже в стихах и, сложив на груди руки, стал ждать ответа.
Но лишь псы, тощие псы, усевшиеся в кружок, ответили мне заунывным воем.
13 февраля. Рассказ почти очень хороший, нечто вроде подшедевра.
* Ах, эта литературная жизнь. Вчера вечером был в книжной лавке Лемерра. Хожу туда нечасто, стесняюсь. На витрине ни одного экземпляра моих "Натянутых улыбок". Тотчас же мне приходит в голову дурацкая мысль, что вся тысяча экземпляров разошлась. Когда я входил, у меня слегка забилось сердце.
Лемерр меня даже не узнал.
23 февраля. Жорж Санд - бретонская корова от литературы.
* Мы проходим подчас через такие странные физические состояния, будто смерть дружески покивала нам головой.
25 февраля. Утром хороший полуторачасовой разговор с Альфонсом Доде. Сегодня ему лучше, ходит почти легко, весел. Гонкур ему сказал: "Передайте "Натянутым улыбкам", что я его не забываю и что я ему напишу, как только покончу с "Элизой". Нельзя сказать, что Гонкур выше маленьких горестей литературной жизни. Злая статья Боньера в "Фигаро" глубоко его задела. Он долго нервничал. А между тем статья могла бы его рассмешить: в ней сказано, что все, что здесь хорошо у Гонкура, быть может, вставлено Ажальбером.
- Вы были знакомы с Виктором Гюго?
- Да, я не раз с ним обедал. Он считал меня весельчаком. Я выпивал не меньше его, но я никогда не преподносил ему свои книги. Я говорил ему: "Вы ведь не станете их читать, дорогой мэтр, и вместо вас мне напишет по вашему поручению какая-нибудь дама из тех, что за вами увиваются". Я упрямо выдерживал эту роль, и Гюго так и умер, не узнав, что я пишу. Мадам Доде вела себя за столом у Гюго как маленькая девочка. Она боялась сказать слово, чтобы ее не причислили к тем вздорным дамам, которые постоянно окружали мэтра. В сущности, это была не застенчивость, а гордость.
Каждое воскресенье я бываю у Гонкура, хотя это мне дается нелегко. Он так одинок, всеми покинут! Это я основал его "Чердак".
Моментальный снимок может дать только ложное изображение. Снимите падающего человека, вам удастся дать один из моментов падения, но не само падение.
Я взял себе за привычку записывать все, что приходит в голову. Мне нравится отмечать свою мысль на лету, пусть она будет вредоносна или даже преступна. Ясно, что в этих заметках я не всегда таков, каков я на самом деле. Мы не ответственны за все причуды нашего мозга. Мы можем отгонять безнравственные и нелепые мысли, но не можем помешать их возникновению.
Как-то я записал, что неизгладимы только первые наши впечатления. Все прочее лишь повторение, просто привычка. Утром я обнаружил на этой странице след ногтя. Оказалось, что мадам Доде потихоньку от меня прочла это место и сделала на сей счет краткое, казалось бы несложное заключение: "Он говорил: "я люблю тебя" не только мне, но и другим женщинам. Я появилась после них. Так можно ли считать искренним это любовное признание?"
Жизнь - это ящик, полный колющих и режущих инструментов. Всякий час мы калечим себе руки до крови.
Я женился молодым, имея сорок тысяч франков долгу, по любви и по расчету, из страха перед разгульной жизнью и случайными связями. У моей жены была сотня тысяч франков. Мы сначала заплатили мои долги, а потом пришлось заложить бриллианты мадам Доде. Она вела наши счета, как хорошая хозяйка, но боялась слова "ломбард" и в своей приходо-расходной книге писала: "там".
Однажды приезжает к нам Глатиньи: "Я у тебя завтракаю", - говорит он. Отвечаю: "Я счастлив, что ты опоздал, потому что у меня был только хлебец, ценой в одно су, и, веришь, - мне еле-еле хватило". Глатиньи потащил меня к Банвилю, у которого мы взяли взаймы сорок су.
Банвиль - человек, которого я еще не знаю. Он не слушает других, он не любит "перелистывать" чей-нибудь ум и, как покупатель в разговоре с приказчиком, улавливает только те слова, на которые нужно отвечать. Этот человек начинен анекдотами, очень хорошо их рассказывает, и это лучшая сторона его таланта, но я еще не имел случая насладиться его рассказами. А ведь мы знакомы с тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.
