Лифты вздымали их вверх. Они шли по коридорам, украшенным орнаментом, всходили по хрустальным ступеням, шагали по залитым светом галереям с уходящими в бесконечность рядами статуй и цветов, где по ложу из цветных камушков струились прозрачные ручейки.
Двери сами собой распахивались перед ними. Там были бассейны под открытым небом, внутренние дворики, читальные залы, молчаливые покои, театральные подмостки, вольеры, сады, аквариумы, крохотные музеи, собранные исключительно для их личного пользования, где на каждой из четырех стен небольшого помещения со срезанными углами висело, например, по портрету фламандской школы. В одних залах были скалы, в других -- джунгли, дальше бил морской прибой, еще дальше прогуливались павлины. С потолка круглого зала свисали тысячи знамен. Из нескончаемых лабиринтов доносилась пленительная музыка; одна из зал, причудливой формы, была сконструирована так, что откликалась на любой звук нескончаемым эхом, пол другой соответственно часу суток воспроизводил варьирующиеся схемы какой-то очень сложной игры.
В огромных подвалах работали покорные людской прихоти машины.
Они беззаветно предавались игре воображения, переходя от одного чуда к другому, от одного сюрприза к другому. Достаточно того, что они существуют, чтобы весь мир лег к их ногам. Их корабли, их поезда, их ракеты бороздили планету. Мир принадлежал им; это были их нивы, кишащие рыбой моря, горные вершины, пустыни, цветущие луга, пляжи, острова, деревья, сокровища, огромные фабрики, когда-то бывшие на поверхности, а теперь спрятанные под землю, где ткут для них прекрасную шерсть, роскошные шелка.
Они испытывали неисчислимые радости. Носились галопом на диких лошадях по бескрайним равнинам, заросшим непокорной высокой травой. Взбирались на самые высокие вершины. Катались на лыжах по крутым склонам, поросшим гигантскими соснами. Плавали в неподвижной воде озер. Гуляли под проливным дождем, вдыхая аромат мокрой травы. Грелись на солнце. Смотрели с горного хребта на долину, заросшую полевыми цветами. Бродили по нескончаемым лесам. Любили друг друга в полутемных комнатах, полных пушистых ковров и глубоких диванов.
Потом мечты их перескакивали на драгоценный фарфор, на украшения из перьев экзотических птиц; на книги, переплетенные в кожу, напечатанные эльзевиром на сделанной вручную японской бумаге, с широкими, необрезанными белыми полями, на которых отдыхает глаз; на столы красного дерева, на шелковые или льняные одежды, мягкие и удобные, радующие глаз игрой оттенков, на просторные, светлые комнаты, охапки цветов, бухарские ковры, прыгающих доберман-пинчеров.
Их тела, их движения были непередаваемо прекрасны, их взгляды безмятежно спокойны, сердца чисты, улыбки светлы.
В коротком апофеозе они видели воздвигнутые ими гигантские дворцы. На выровненных площадках взлетали миллионы фейерверков, и миллионы людей пели "Осанну". На колоссальных террасах духовые оркестры в десять тысяч труб исполняли "Реквием" Верди. На склонах гор были высечены стихи. Пустыни покрылись садами. Города сплошь украсились фресками.
Сначала им казалось, что все эти сверкающие видения, которые обрушивались на них, проносились галопом перед их внутренним взором, текли нескончаемым бурным потоком, эти видения -- головокружительные, стремительные, яркие -- сменяют друг друга с какой-то удивительной последовательностью, подчиняясь некой безбрежной гармонии; у них было такое ощущение, словно их восхищенному взору вдруг предстал совершенный пейзаж, поражающий своей победоносной законченностью, -- весь мир, взаимосвязь явлений которого они смогли, наконец, понять и расшифровать. Им казалось поначалу, что их чувства обогащаются, расширяется их способность видеть и ощущать, а несказанное счастье сопутствует им неизменно, сопровождая каждое их движение, отмечая каждый их шаг, всю их жизнь; мир шел к ним, а они шли навстречу миру, вновь и вновь раскрывая его для себя. Вся их жизнь становилась любовью и опьянением. Их страсти не знали границ, их свобода ничем не стеснялась.
Но они задыхались под нагромождением мелочей. Видения заволакивались, путались, они могли ухватить лишь скудные то и дело ускользавшие клочки -непрочные, нудные, лишенные смысла. Это было уже не широкое полотно, а только разрозненные его фрагменты, не гармоничное единство, а судорожный распад; словно их видения были лишь далеким и замутненным отражением чего-то, иллюзорным жалким подобием вспышки, которая, едва возникнув, рассыпалась в прах, смехотворной проекцией самых несуразных их желаний, неосязаемым облаком пыли, лохмотьями жалкой роскоши их грез, которых им никогда не осуществить.
Им казалось, что они разгадали секрет счастья; им казалось, что их представление о счастье прекрасно, что с его помощью они познают ход мироздания. Им казалось, что стоит им лишь двинуться с места, как они само собой достигнут счастья. Но, пробудившись от грез, они оказывались все такими же одинокими, инертными, опустошенными. Серая, замерзшая равнина, бесплодная степь -- никаких дворцов в оазисах пустынь, никаких эспланад на горизонте.
И от этих отчаянных поисков счастья, от чудесного ощущения, что на какое-то мгновение оно поймано, разгадано, из этих необыкновенных путешествий, когда, не сдвинувшись с места, ты завоевываешь мир, от этих новых горизонтов, предвосхищенных радостей, от всего, что в их невероятных мечтаниях могло быть осуществимо, от этого их жалкого, неловкого, путаного, но все же целенаправленного, устремленного к разгадке непознанного порыва не оставалось ничего, они открывали глаза, вновь слышали звук собственного голоса, смущенное бормотание собеседника, мурлыкающее урчание магнитофона, видели перед собой пять охотничьих ружей, выстроившихся в козлах, их потемневшие приклады и блестящие от смазки дула, а рядом с ними -разноцветную головоломку кадастра, в центре которой неожиданно оказывался почти правильный четырехугольник фермы, серую каемку дороги, расположенные в шахматном порядке точечки платанов и четкую линию национального шоссе.
А немного погодя и сами они оказались на этой серой дороге, обсаженной платанами. Они-то и были Маленьким светящимся пятном на длинной черной полосе шоссе, островком нищеты в необъятном море изобилия. Они смотрели на неоглядные желтые поля, испещренные красными точками маков. Они чувствовали себя раздавленными.
Часть вторая
Они пытались бежать.
Невозможно жить долгое время одними мечтами. Слишком напряженная жизнь в этом мире, который обещает золотые горы и ничего не дает. Их терпению пришел конец. И однажды они поняли, что им нужно убежище.
Их жизнь в Париже топталась на месте. Они никуда не продвигались. Иногда они представляли себе, стараясь перещеголять друг друга обилием подробностей, расцвечивавших обычно каждую их мечту: вот он, сорокалетний хозяйчик, владелец сети предприятий, торгующих вразнос ("Защита семейного очага"; "Мыло -- слепым"; "Нуждающиеся студенты"); она хорошая домашняя хозяйка, в квартирке у них чистота, есть телевизор, машина, есть излюбленный семейный пансиончик, где они проводят отпуск. Или, наоборот, и это было куда мрачнее, состарившиеся представители богемы, в свитерах и бархатных штанах, просиживают они каждый вечер на одной и той же террасе кафе бульвара Сен-Жермен или на Монпарнасе, кое-как перебиваются от случая к случаю, ничтожные до кончиков своих черных ногтей.
Появились и мечты о деревенской жизни, вдали от всех соблазнов. Они станут жить просто и умеренно. У них будет дом из белого камня на краю деревни, теплые бархатные штаны, прочные ботинки, непромокаемые куртки, палки с железными наконечниками, шапки, и каждый вечер они будут подолгу гулять в лесу. Вернувшись домой, они приготовят себе чай, поджарят гренки, как англичане, подбросят в камин большие поленья; поставят на проигрыватель квартет, который никогда им не наскучит; прочитают все большие романы, на которые у них раньше не хватало времени, будут принимать у себя друзей.
Эти пасторальные порывы возникали часто, но до реальных планов дело почти никогда не доходило. Два-три раза они наводили справки о том, чем бы они могли заняться в деревне, но ничего подходящего не оказалось. Однажды у них промелькнула мысль стать школьными учителями, но они тут же с отвращением ее отбросили, представив себе переполненные классы и бесконечные, томительные уроки. Неопределенно поговаривали, не сделаться ли им книгоношами и не поселиться ли на какой-нибудь заброшенной ферме в Провансе, не открыть ли там производство примитивных глиняных изделий. Потом они стали фантазировать, что в Париже они будут проводить только три дня в неделю, зарабатывая за это время на безбедную жизнь, а остальное время жить в департаментах Ионны или Луары. Но из этих мечтаний так ничего и не родилось. Они ни разу не удосужились рассмотреть их реальную возможность или, вернее, невозможность.
