– Это было недостойно джентльмена, сэр, перехватывать его, вскрывать и читать слова, которые вам не предназначались, сэр.
– Ого! – сказал мистер Гибсон, и в глазах его зажглись лукавые огоньки, а по губам скользнула легкая улыбка, что не осталось незамеченным для негодующего мистера Кокса. – Знаете, в молодости меня полагали достаточно привлекательным, и я был ничуть не меньшим самодовольным хлыщом, чем любой другой юнец в возрасте двадцати лет, но даже тогда я бы не поверил, что все эти прелестные комплименты были адресованы именно мне.
– Это было недостойно джентльмена, сэр, – запинаясь, повторил мистер Кокс и собрался было добавить что-то еще, но мистер Гибсон перебил его.
– Позвольте сообщить вам, молодой человек, – заявил мистер Гибсон с неожиданной суровостью в голосе, – что то, что вы сделали, можно извинить лишь вашей молодостью и крайним невежеством относительно того, что считается кодексом семейной чести. Я принял вас у себя в доме как члена семьи, а вы соблазняете одного из моих слуг, посулив ей взятку, в чем у меня нет сомнения…
– Ничуть не бывало, сэр! Я не дал ей и пенни.
– В таком случае вы совершили ошибку. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.
– Сэр, вы только что сами назвали это взяткой, – пробормотал сбитый с толку мистер Кокс.
Мистер Гибсон пропустил его лепет мимо ушей и невозмутимо продолжал:
– Вы подбили одного из моих слуг рискнуть своим местом, не предложив ей ничего взамен, упросив ее тайком передать письмо моей дочери, сущему ребенку.
– Мисс Гибсон, сэр, уже почти семнадцать лет! Я сам слышал, как вы давеча упоминали об этом, – возразил мистер Кокс, которому сравнялось уже двадцать.
Но мистер Гибсон вновь пропустил его слова мимо ушей.
– Письмо, которое, по вашему мнению, не должен был видеть ее отец, человек, положившийся на вашу честь и принявший вас у себя в доме как члена семьи. Сын вашего отца – а я хорошо знаком с майором Коксом – должен был прийти ко мне и открыто заявить: «Мистер Гибсон, я люблю – или полагаю, что люблю – вашу дочь. Я не считаю правильным и возможным скрывать это от вас, хотя и не в состоянии пока что заработать ни пенни. И, не рассчитывая на то, что смогу без посторонней помощи добыть себе средства к существованию, я не скажу ни слова о своих чувствах – реальных или воображаемых – самой юной леди». Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя не исключено, что ему вообще было бы лучше хранить полное молчание на сей счет.
– А если бы я действительно сказал это… пожалуй, мне и впрямь следовало поступить именно так, – поспешно поинтересовался бедный мистер Кокс, – каков был бы ваш ответ? Вы бы не осудили моих чувств, сэр?
– Скорее всего, я бы ответил – не уверен, что именно этими словами, поскольку мы с вами рассуждаем о гипотетическом случае, – что вы – юный глупец, хотя и отнюдь не бесчестный, и что я не советовал бы вам забивать себе голову всякими телячьими нежностями до тех пор, пока вы окончательно не уверитесь в том, что страстно влюблены. И, дабы компенсировать унижение, которому я вас подверг, я бы посоветовал вам присоединиться к Крикетному клубу Холлингфорда и пообещать, что стану почаще отпускать вас по субботам после полудня. А теперь мне не остается ничего иного, кроме как отписать вашему отцу в Лондон и попросить его забрать вас отсюда, вернув ему, разумеется, уплаченную сумму, что позволит вам продолжить обучение у какого-нибудь другого врача.
– Это очень огорчит моего отца, – заявил мистер Кокс, приходя в смятение, если уже не испытывая раскаяния.
– Я не вижу иного выхода. Несомненно, это причинит майору Коксу некоторое беспокойство, хотя я постараюсь сделать так, чтобы он не понес лишних расходов. Но, на мой взгляд, более всего его огорчит злоупотребление доверием, потому что я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну! – Было нечто такое в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно ссылаясь на собственные чувства – а он крайне редко давал понять, что творится у него на душе, – чему не могли противиться остальные: переход от сарказма и шуток к мягкой суровости.
Мистер Кокс понурил голову и задумался.
– Я действительно люблю мисс Гибсон, – проговорил он наконец. – Кто может этому помочь?
– Мистер Уинн, я надеюсь! – отозвался мистер Гибсон.
– Его сердце уже занято, – возразил мистер Кокс. – А мое сердце было свободно до тех пор, пока я не встретил ее.
– А не поможет ли излечению вашей… что ж, пусть будет страсти, скажем так… если она будет надевать синие очки за столом? Я заметил, что вы много внимания уделили красоте ее глаз.
– Вы смеетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что и сами когда-то были молоды?
«Бедная Джинни!» – прозвучало в ушах мистера Гибсона, и он ощутил укор совести.
– Послушайте, мистер Кокс, давайте подумаем, а не сможем ли мы с вами договориться, – сказал он после недолгого молчания. – Вы поступили очень дурно, я надеюсь, что и сами осознаете это в глубине души, или осозна́ете по крайней мере, когда немного успокоитесь и обдумаете свое поведение. Но я еще не утратил всякое уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что все то время, пока вы остаетесь членом моей семьи – учеником, подмастерьем, называйте это как угодно, – вы не станете пытаться обнаружить свою страсть – видите, я принимаю вашу точку зрения на то, что считаю фантазией, – ни словом, ни письмом, ни взглядом, ни иным поступком в отношении моей дочери и не станете рассказывать о своих чувствах кому-либо еще, я позволю вам остаться здесь. Если же вы не можете дать мне слово, я буду вынужден предпринять вышеупомянутые шаги и отписать поверенному вашего отца.
Мистер Кокс застыл в нерешительности.
– Мистеру Уинну известно о том, какие чувства я питаю к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет секретов друг от друга.
– Что ж, в таком случае, полагаю, он должен будет олицетворять собой тростниковые заросли. Вам ведь известна притча о цирюльнике царя Мидаса, который обнаружил, что у его господина под сине-лиловыми кудрями скрываются ослиные уши. И тогда цирюльник, ввиду отсутствия мистера Уинна, отправился в тростниковые заросли на берегу соседнего озера и прошептал им: «У царя Мидаса – ослиные уши». Он говорил эти слова так часто, что тростник запомнил их и принялся повторять целыми днями напролет, пока наконец тайна перестала быть таковой. Если вы вздумаете и далее досаждать мистеру Уинну своими переживаниями, то вряд ли можно быть уверенным в том, что он не расскажет о них кому-нибудь еще.
– Если я дам вам слово джентльмена, сэр, то ручаюсь и за мистера Уинна.
– Что ж, полагаю, мне придется пойти на риск. Но не забывайте о том, как легко можно бросить тень на имя молоденькой девушки и опорочить ее репутацию. У Молли нет матери, и уже хотя бы по этой причине она должна оставаться в вашей среде вне подозрений, как сама Уна[15].
– Мистер Гибсон, если желаете, я могу поклясться на Библии! – вскричал восторженный молодой человек.
– Вздор. Как будто вашего слова, если оно чего-нибудь стоит, мне недостаточно. Если хотите, можем скрепить наш уговор рукопожатием.
Мистер Кокс с готовностью шагнул вперед и с такой силой стиснул руку мистеру Гибсону, что едва не раздавил ему перстень на пальце.
Выходя из комнаты, юноша с некоторой тревогой смущенно поинтересовался:
– Как вы полагаете, я могу дать Бетии крону?
– Теперь это совершенно излишне! Предоставьте Бетию мне. Надеюсь, пока она остается здесь, вы больше не скажете ей ни слова. Я позабочусь о том, чтобы она получила респектабельное место, когда покинет мой дом.
После этого мистер Гибсон приказал подать ему лошадь и отправился с последними визитами в тот злополучный день. По его расчетам выходило, что за год он по периметру объезжал весь земной шар. В графстве было не так много врачей, которые имели бы столь же обширную практику, как у него. Он навещал отдаленные хижины на задворках общинных земель, фермерские дома, накрытые сенью вязов и буков, возле которых обрывались узкие проселочные дороги, потому что дальше ехать было некуда. Он посещал нетитулованное мелкопоместное дворянстве в радиусе пятнадцати миль вокруг Холлингфорда и при этом считался семейным доктором знатных фамилий, которые переезжали в Лондон в феврале – в соответствии с тогдашними обычаями – и возвращались на свои акры в начале июля. В силу необходимости он часто отсутствовал дома, и сегодня, теплым и приятным летним вечером, это представлялось ему большим несчастьем. Он вдруг с невероятным изумлением обнаружил, что его малышка дочурка быстро превращается в женщину и становится пассивным объектом тех сильнейших интересов, кои неизменно влияют на жизнь представительниц слабого пола. А он, исполняя одновременно обязанности и матери, и отца, находился от нее так далеко, что не может опекать дочь так, как ему бы хотелось. Результатом его размышлений стала поездка на следующее утро в Хэмли, когда он предложил дочери принять последнее по счету приглашение миссис Хэмли – то самое предложение, которое поначалу было отклонено.
