Когда Мартине исполнялось одиннадцать, она пригласила весь класс на шоколадное фондю на чердаке, и все девочки завидовали — вечеринке, красивым братьям, белокурой служанке с высокой прической, украшенному чердаку, Мартининой ранней порочности. Лене и Мартине стало двенадцать, потом тринадцать, и церковные башни обрели свои зеленые заплаты. Кран прикрыл ими последние военные раны. В ров у замка снова залили воду, запустили пять лебедей, и тогда война в С. окончательно завершилась, а Лена, впервые поедая ветчинные рулетики с хреном, крикнула: «Огонь!» В соседней комнате отец крикнул: «Гол!», а бабушка крикнула: «Тихо! Пока еще это мой телевизор!» В конце сентября 1972-го астры уверенно вылезли из земли, а между ними, в саду, у подножья Красных гор нашли два трупа, и тогда в этом районе городская администрация играть запретила.
— Запретный сад! — воскликнула Мартина. — Идем туда.
Без Красных гор — об этом часто думала Лена — без Красных гор ей бы вовсе не понять своей жизни. Там, у отвалов иссякшего железного рудника, превращенных в мусорные кучи, они с Мартиной сидели в то последнее лето, когда еще окончательно не повзрослели. Упали на красный диван в гостиной между кустами бузины и перелистывали страницы жизни. Той, что прожили, и той, что их ожидала. На красном диване, у подножья Красных гор Мартина рассказывала Лене, как та появилась на свет. Она, кажется, и о том бы рассказала, как сам свет на свет появился!
— Откуда ты все это знаешь?
— Говорю тебе, — твердила Мартина, — таковы возможные обстоятельства твоего рождения.
Итак, в глубине Колпингова зала[7] играл католический дуэт — Джин Винсент и Бадди Холли. Впереди на одном из столиков валялся забытый дешевый пиджак, а в больнице напротив Колпингова дома молодая женщина под настенным распятием кричала криком. Левая ее нога, бледная и небритая, свисала с кровати. Акушерка закрыла окошко. Музыка казалась ей слишком громкой. Пиджак принадлежал твоему папе — тот танцевал, а нога, которая свисала с кровати, твоей маме, — повествовала Мартина. — И акушерка, взяв тебя на руки, спросила: «Какое же имя будет у малышки?» Твоя мама пожала плечами: «Это еще надо посоветоваться с мужем», — и лицом к стене повернулась. От напряжения у нее на щеках и на носу полопались сосуды. Ночь была душной.
И Лена увидела, как акушерка подкладывает ребенка матери и, сложив на груди руки, возвращается к окну, покачивает бедрами и подпевает песенке Бадди Холли. Как она сначала кладет руки себе на плечи, потом, скрестив, на живот. Крахмальный белый халат. Один человек превратился в двоих. Влюбленная пара в обнимку.
Мартина продолжала:
— «I'm gonna love you, too», — доносилось снаружи, из Колпингова дома, а твоя мать ушла в себя…
— Ты слишком много читаешь, — заметила Лена.
— Ну и радуйся, — откликнулась Мартина, — по крайней мере, найдется что рассказать. Наутро твой отец съел йогурт и потащился в ратушу, держась поближе к домам, потому что все еще стояла жара.
Мартина поднялась, крадучись обошла диван и остановилась перед Леной.
— Некоторое время он в нерешительности постоял внизу, у лестницы, с красной семейной книгой под мышкой. Девочка, восемь фунтов, 57 сантиметров. Классная чувиха, — это акушерка еще ночью сказала. Классных чувих называют Рози, или Долли, или Ирена. Танцовшиц так называют. Отец покрутил носом, а на спине у него проступило пятно пота с очертаниями Англии.
— Англии? — переспросила Лена.
— Да, Англии. Потому что тут появляюсь я.
— Как это?
— «У вас Англия на спине», — вот что сказал мой отец, когда оказался позади твоего.
Лена увидела, как маленький и довольно пожилой человек в знак приветствия прикладывает левую руку к шляпе — черной, как брикет угля. У него тоже зажата под мышкой красная семейная книга.
Мартина, чуточку поелозив перед Леной, принялась изображать двух мужчин по ролям, но не меняя голоса.
«У вас дочь?»
«Да. У вас тоже?»
«Ага, только что родилась».
«Ох!»
«И как вы ее назвали?» — вытаращив глаза, Мартина смотрела на Лену. — Оба стояли, застыв, как будто промерзли в жару, — зашептала она так, словно жара была страшной тьмой, готовой скрыть любое преступление. — Старший, мой отец, снял шляпу. Младший уставился на его лоб, на оставшуюся красную вмятину, и спросил:
«А вы? Как вы назвали свою?»
«Не знаю пока», — ответил мой.
«Я назову свою Женни».
«А мою нельзя, Женни зовут мою жену и еще жену Карла Маркса, а ведь никогда не знаешь, какая сложится ситуация».
«Отчего же? Звучит на английский лад, и даже как-то международно».
И тогда мой отец обошел вокруг твоего отца, рассмотрел его пропотевшую рубашку и сказал:
«Я там был».
— Где? — не поняла Лена.
— Твой отец тоже задал этот вопрос. А мой ответил: «В Англии». Тут твой говорит: «Недавно?» А мой ему: «Нет, с тридцать восьмого по сорок седьмой», — называя цифры, Мартина большим пальцем описала в воздухе полукруг. — И так длилось до тех пор, пока твой отец не разобрался с линией полукруга — вверх, вниз.
— И что тогда? — осведомилась Лена.
— Тогда он смутился.
— Почему?
— Ты так же глупа, как твой отец! — возмутилась Мартина. — Говорю же, с тридцать восьмого по сорок седьмой! Что, не понимаешь?
— Верно. Я и забыла, — произнесла Лена.
— Точно как твой отец! — повторяла Мартина. — Яблочко от яблони недалеко падает. Но мой отец выступил с предложением: «Имена пусть будут такие, чтобы делились на две части и перекрещивались, и тогда хорошо будет обеим». Твой заявил: «Магдалена». Мой сказал: «Мартина». Они это говорили, как на стол выкладывают карты, когда есть чем крыть.
— Правда, так и было? — прошептала Лена.
— Так и было, клянусь, — подтвердила Мартина, снова присев. — Вдвоем они вошли в ратушу. Над входом, как намокший, повис флаг Германии. Их тени на миг задержались на ступенях, потом пропали. Когда они вдвоем постучались в дверь, обозначенную буквами их фамилий, служащая успела, наверное, быстренько куснуть бутерброд с салями. Жевала, когда вошли. На улице кричали дети, им-то жара нипочем, и растягивали веревку у двери. Ведь по пятницам люди женятся и на выходе разбрасывают деньги. Через десять минут двое мужчин из темного вестибюля вернулись в жару, и дети были страшно разочарованы, и натянутая веревка провисла. Тогда мой отец полез в карман штанов. «Карамель», — проговорил он, видимо, очень тихо и по-английски, и разбрасывал ее, видимо, тоже весьма осторожно.
— Да, — согласилась Лена.
— Это и было началом нашей дружбы.
Мартина удовлетворенно растянулась на диване. Правой рукой она стала вдавливать выпирающие пружины в обивку. Цвела бузина, пахло горелой автомобильной резиной.
— Значит, мы вроде несостоявшихся близнецов, — сказала Лена.
— Вроде да, — холодно подтвердила Мартина.
В ту осень ей пришлось пойти к врачу. Мать все плакалась, что у Мартины со стороны сердца растет странная шишка. «Потом их станет две, — сообщил врач. — Две шишки, как у вас». И показал на ее грудь.
— Тогда вся жизнь переменится, — изрекла Мартина, когда они днем снова встретились у красного дивана.
— А что тогда случится?
— Любовь.
Однажды утром, когда Мартина еще спала с книгой на животе и с полной пепельницей под кроватью, восемнадцатилетняя Лена прошла с чемоданом мимо лавки электротоваров Адама Дункеля, мимо витрины, мимо следующей витрины и, наконец, мимо окна, где уже сидел портной-грек. Старинную швейную машинку освещала неоновая лампа. Увидев Лену и чемодан, он от изумления перекусил нитку. Потом поднялся, сделал три шага назад, в глубь помещения, прислонился затылком к серебристой дымовой трубе и покачал головой.
— Ты встречаешься, что ли, с малышом Людвигом? — такой вопрос задала ей Мартина несколько недель назад.
А через две недели после того, как Лена покинула С., ей приснилось, что в бассейне объявили день теплой воды и Мартина отбивает у нее Людвига.
О Людвиге Лена никогда не рассказывала. Зато рассказывала о Мартине. Всякий раз, когда ей хотелось поговорить о себе. Было в Мартине нечто такое, что она порой проигрывала на сцене, если Магдалену следовало и скрыть, и показать. Нечто узнаваемое даже вслепую, но нежеланное. Мартина бесчестна, а потому истинна. Истина? Разве не из-за нее растрачивается человек? Мартина покинула город двумя годами позже, без аттестата зрелости, но зато на машине своей матери. В С. говорили, будто одно время она выступала в шоу с акулами, ездила по Швеции, Австрии и Германии. В купальнике бикини, ленивая и бездумная, плавала она среди акул в аквариуме, но однажды произошел несчастный случай, крови она потеряла много — однако не присущее ей бесстрашие. Еще все было при ней, и после того происшествия Мартина зарабатывала как обнаженная модель. Кожа цвета белого хлеба и рыжие, как на картинах Тициана, волосы. Всего раз она приехала в гости, на позапрошлое Рождество, но вскоре покинула город, прихватив иранца, которого знала со школы, и — на этот раз — драгоценности своей матери Женни, бездумно погрузившейся в послеобеденный сон.
