Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

В ожидании такой Франции с раскосыми глазами Пат и Анри будут наслаждаться этим появившимся из руин Парижем, его лицом, которое завтра вновь примет вид боксерской груши.

— Куда мы пойдем?

— Куда хотите, Пат. В Инвалид?

— Сегодня я не хочу видеть смерть. Отведите меня на Монмартр.

Жизнь туриста — это не жизнь. Турист всегда идет туда, куда ходят туристы, с единственной целью иметь возможность дома рассказывать другим туристам туристические истории. Туриста не устраивают тихие местечки. Он не имеет на них морального права. Тихие местечки никого не интересуют. Здраво рассуждая, Пат не могла сказать в Лондоне: «В Париже я видела одно тихое местечко». Она должна была бы сказать: «Я видела Наполеона, Эйфелеву башню, Сен-Жермен-де-Пре, Монмартр». Волей-неволей в любом уголке мира нужно идти к подножию местных пирамид.

Плантэн тихонько вздохнул. Монмартр! В его-то годы! Но в конце концов даже в толпе, вновь обретенной сразу же после того, как они от нее избавились, он будет с Пат. Когда «официальные визиты» окончатся, может быть, у него будет время показать ей Центральный рынок, пока он не исчез, как только что вышвырнутый на помойку старый Менилмонтан[9].

— Хотите, возьмем такси?

— О, нет! Я пойду пешком. — Иронически добавила: — Когда вы устанете, Анри, вы скажете.

Она протянула ему руку исключительно по доброте душевной, потому что от этой мужской руки сейчас ей было жарко. Плантэн испытал приступ озарения, вероятно, потому, что ему тоже от этой женской руки…

— Нет, Пат. Вам будет слишком жарко. Он заслужил улыбку, которая могла разбить сердце. Ему нужно было выбросить из головы ее комнату и ванную, сказать себе: «Это не женщина, это нечто другое, лучшее — это моя любовь». И радость от того, что он был с ней, стала бы другой, в сто раз большей. Когда тело в этом не участвует, тогда вам остается не оно, а жест, манера держать сигарету в кончиках пальцев, акцент во фразе «будет дождь», недовольная гримаска, взгляд на звезды или на собаку. Неизвестно, что осталось бы от любви, если бы мы все это знали заранее, любовь утратила бы самую прекрасную тайну своего зарождения. «Это моя любовь, — размышлял он, — моя любовь». Он подстроился под ее шаги. Сегодня утром он взял деньги. Если их будет недостаточно, он продаст даже золотые часы своего отца. Мертвых мало заботит, что произойдет с их часами — вещью, бесполезной для того занятия, которое они себе избрали. При необходимости он займет несколько тысяч у Гогая. Он не может позволить себе быть бедным эти три недели. Все возможности для этого будут у него потом. Потом. Он разозлился на себя за то, что подумал об этом «потом». Она была здесь, рядом с ним, живая и высокая, и белокурая, и голубая, и мятная. Пока она открывает для себя Париж, он рядом с ней откроет нечто большее — мир. Он не будет обделен. Что касается неуверенности, он находил в ней свои преимущества, поскольку неуверенность — обратная сторона счастья. Быть уверенным в любви другого человека — это уже ее потерять.

— О чем вы думаете, Анри? Вы много думаете.

— Я думаю, куда мы пойдем обедать.

— Французы думают только о еде. Когда же они поели, они думают только о женщинах.

— Англичане никогда не думают о женщинах?

— Думают. Время от времени. Но это не видно.

Она дала ему руку в тот момент, когда он сам прикоснулся к ней. Это совпадение заставило их обменяться взглядами — с ее стороны удивленным, с его — глуповатым, немного блаженным. Они остановились. Их губы были так близки, что Пат отвернулась, прошептав:

— Какие же мы глупцы…

Он заставил себя идти дальше, мужественно сжав зубы. Она присоединилась к нему, поблагодарив крепким пожатием руки.

— Это Опера?

— Да.

— Вы были внутри?

— Нет.

Они знали, что говорят только, чтобы говорить. Она ничего больше не сказала и размышляла, глядя на свои туфли: «Патрисия… Патрисия… Что не так? Не для того ты приехала в Париж, чтобы заниматься этими глупостями. Тебе двадцать семь лет. Тебе уже не шестнадцать».

Но женщины напоминают мошек. Озабоченные, они внезапно улетают от своей заботы, хотя ничто в их поведении не предвещало этого полета. На улице Обер Пат улыбнулась. На улице Комартэн она смеялась. На Трините она была само счастье — белокурое и голубое.

— Странные вы, французы, — заметила она перед сквером. — Вы — великие поэты, но вы также чиновники. В Париже мало травы, и у вас запрещено ходить по газонам. В Лондоне по ним ходят, на них лежат. Трава не для того, чтобы на нее смотреть.

— Мне на это наплевать, — ласково сказал Плантэн.

— Что это значит?

Он объяснил, небрежно махнув рукой над плечом.

— Мне на это наплевать, — повторила Пат, — мне на это наплевать… — Она записала это выражение в блокнот.

— Почему вам…

— Почему мне наплевать? Потому что я в тебя втрескался и потому что у тебя самые прекрасные стеклышки на свете.

Она плохо понимала «тыкание» и еще хуже — жаргон.

— Что вы сказали? Что вы сказали? — кричала она, теребя и пощипывая Анри руку. — Что значит «стеклышки»?

Плантэн показал пальцем на глаза Пат.

— Глаза! Глаза!

Довольная, она и это записала.

Они пообедали на террасе на площади Пигаль. Анри пережил там жуткие мучения, стараясь манипулировать вилкой и носком с элегантностью. Он никогда раньше не бывал в таком дорогом ресторане. Ему показалось, что официант с первого взгляда догадался о его бедности. Официанты и полицейские быстро распознают бедняка, даже если он одет в смокинг, взятый напрокат на один вечер. Когда Анри увидел, как Пат управляется с персиком при помощи столового прибора, не дотрагиваясь до него рукой, он предпочел отказаться от десерта.

Пат была румяной и прехорошенькой, она выпила три бокала вина. Он допил то, что оставалось в бутылке, для храбрости, она была ему необходима для того, чтобы не покусывать, не целовать пальцы, руки и шею Пат, чтобы не сжимать Пат в сумасшедших объятиях, чтобы не повторять Патрисии Гривс «Я вас люблю» или «I love you» — эти три слова составляли основу общеизвестного франко-английского словаря, вместе с уже названным пинг-понгом и баскетболом. Да, действительно, самая настоящая храбрость, унаследованная от сражавшихся под Верденом. Она требовалась еще и для того, чтобы не хлопать глазами при виде счета в этом туристическом ресторанчике, где вас заставляют дорого заплатить за соседство с жалким фонтанчиком и несколькими малопривлекательными задницами.

Вялый официант лениво переставлял ноги. Черные, густые, широкие брови падали ему на глаза. Избитый пес нюхал воздух, в котором плавали ароматы колбасы. Несколько кюре из монастыря Урюфф шли в Сакре-Кёр. Какой-то мрачный придурок терзал двух своих детей: он всем пожертвовал ради них. Мир был грязным, лето было грязным, и солнце было гнилое.

Но была Пат — моя любовь, моя дорогая, моя любимая, мой апельсинчик, мой вчерашний мак, моя сегодняшняя незабудка, мой пушок, мой медовый чепчик, моя английская стрекоза. Пат — моя любовь, мой ясный Альбион, вся моя лазурь, весь мой жар, твои пепельные глаза, твой ярко-красный рот, твоя шелковая кожа, между нами Северное море, холодное и серое, моя любовь.

Над ними был Сакре-Кёр, бледный, как репа, еще более искусственный, чем декорации Оперы, уродливость которого сделала из него любимый болванами предмет искусства, Сакре-Кёр — до зубовного скрежета и дверного скрипа.

«Сакре-Кёр!» — Пат застыла, пораженная, перед этим благочестивым плевком в лицо расстрелянных в 71-м году «во искупление их грехов» нищеты, холода и ярости.

Мальчишки, которые никогда не уезжают на каникулы, играли на краю запретного газона, вечером они опять вернутся в свои новостройки из папье-маше, которые сейчас выглядят как новенькие, а через десять лет превратятся в трущобы.

Любовь моя, не восторгайся Сакре-Кёр лжехристовым, нога Иисуса никогда не ступала здесь. Иди сюда, подальше от них. Они всюду. Невозможно побыть одному. Они так боятся одиночества, что собираются в кучи и толпы, и их жизнь при замедленной съемке оказывается всего лишь безнадежным перегоном скота. Любовь моя, какое же пустое небо, и когда же, когда же оно упадет на наши головы? Пат. Моя Патрисия. Мой прекрасный кусочек суши, со всех сторон окруженный водой. Мой счастливый остров.

— Пат, если бы я был ковбоем, я бы взял вас на руки и карабкался бы по всем этим лестницам, и оглушительная музыка играла бы для нас до слова КОНЕЦ, когда зрители с шумом отодвигают скамейки, чтобы уйти.

— Вы ковбой, — сказала Пат, уловившая только первые слова в этой прекрасной фразе, которую он составлял в течение пяти минут, — маленький французский ковбой.

И в каком-то необъяснимом порыве чувств она быстро-быстро поцеловала его руку. Плантэн, очень удивленный этим, огляделся. Толстая дама внизу, испытывавшая на прочность складной стульчик, прыснула со смеху.