— Как все прошло? — спросил он.
Она ответила стоном.
Обоим страшно трудно давалась каждая фраза. Это была настоящая агония!
— Бедняжки! Бедная Джоан! — Он вспомнил, как агонизировал сам. — Ты обещала вернуться к одиннадцати.
Она сняла в кухне пальто и бросила его на табурет.
— Знаю, но встать и уехать было бы слишком грубо, они оба так добры, просто источают любовь. Ты не представляешь мое огорчение. Но на них невозможно сердиться.
С горящим лицом, с сияющим глазами она бросилась к стойке, где ее ждал бурбон.
— Можешь сердиться на меня, — предложил он.
— Я слишком устала. Даже не знаю, что подумать. Они такие ласковые! Он не зол на тебя, ей не приходит в голову, за что мне злиться на нее. Может быть, я сошла с ума? Налей мне выпить.
Она плюхнулась на кухонный табурет, прямо на свое пальто.
— Они похожи на моих родителей, — сказала она. — Верят в человеческое совершенство.
Он подал ей стакан и произнес:
— Она бы не позволила тебе сердиться.
Джоан пригубила и вздохнула. Она была как актриса только что со сцены, ее жесты еще отягощала театральная избыточность.
— Я ее спросила, как бы она себя чувствовала, и она ответила, что была бы рада, если бы я спала с ним, что ни с какой другой женщиной она его не представляет, что я была бы ее подарком, преподнесенным ему от любви. Она упорно называла меня лучшей подругой и все время повторяла это своим утешающим голосом. Сама я никогда не представляла, что она такая хорошая подруга. Весь год я чувствовала это напряжение между нами и теперь, конечно, знаю почему. Весь год она подступала ко мне с этим непонятным для меня проказливым высокомерием.
— Ты ей очень нравишься, мы много говорили о твоей реакции. Она ее боялась.
— Она твердила мне: «Разозлись!» — и из-за этого я, конечно, не могла на нее злиться. Этот ровный спокойный голос… Думаю, она не слышала ни одного моего слова. Я видела, как она сосредоточена на моих губах, а сама постоянно обдумывает свои дальнейшие слова. Она целый год вынашивала эти речи. У меня оголен каждый нерв, не наливай мне больше бурбона.
— А он?
— Он и подавно сумасшедший. Все время твердил, что это «откровение». Уверена, что после того, как она ему призналась, у них наладился отличный секс. Он все время повторял такие слова, как понимание, сочувствие, взаимопомощь. Это было, словно в церкви, а ты знаешь, как я ерзаю в церкви, как начинаю реветь. Стоило мне попытаться заплакать, он целовал меня, потом ее, полная беспристрастность. Клюнул туда, клюнул сюда, как будто мы с ней — один человек. Она похитила мою индивидуальность!
Она возмущенно подняла стакан со льдом и брови. Казалось, даже волосы встают у нее дыбом. Однажды она описывала ему, как во время игры в гольф, пропустив удар, слышала шелест своих топорщащихся от злости волос.
— У тебя волосы гуще, — польстил он ей.
— Спасибо, уж тебе ли не знать! Он все время порывался позвать тебя. Все твердил: «Давай пригласим сюда к нам старину Ричарда, этого сукиного сына! Я соскучился по старому соблазнителю». Мне приходилось снова и снова ему объяснять, что ты должен сидеть с детьми.
— А как же мое мужское достоинство?
— По-моему, насчет мужского достоинства тебе пока что лучше помолчать.
— Ты бы видела, как я тут тебя дожидался! То и дело подбегал к окнам, настоящая курица, растерявшая своих цыплят. Я жутко за тебя волновался, милая. Напрасно я отправил тебя к этим ужасным людям слушать их нотации.
— Никакие они не ужасные. Ужасный ты! Твое счастье, что они не верят в войну. По их мнению, гневаться глупо. Это, с их точки зрения, ребячество. У них тяга все растолковывать. Он постоянно возвращался к тому, что из этого выйдет какая-то большая польза.
— А ты? Ты веришь в войну или в большую пользу?
— Не знаю. Я бы поверила в еще одну порцию бурбона.
Следующий его вопрос был обжигающим, память о свете, окружавшем их тогда, ошпарила ему язык.
— Ей тоже хотелось, чтобы я пришел?
— Она об этом не говорила. Хватило такта.
— Я и не считал ее бестактной, — выпалил он.
Волосы взлетели надо лбом Джоан, она развела руки, как солистка сопрано, начинающая арию.
— Почему ты с ней не сбежал? И почему не сбегаешь теперь? Сделай что-нибудь. Я больше не вынесу таких семинаров или актов свального греха — не важно, как это называется. Они твердят: нам надо быть вместе, надо держаться друг друга. А я ни с кем не хочу быть вместе!
— Но ведь это ты… — начал было он.
— Не жалей льда! — перебила она.
— Как будто мне больше всех надо! Знаешь, как мне не понравилось сегодня дома без тебя? Больше, чем я мог представить…
Он говорил очень осторожно, глядя на стойку, когда наполнял оба стакана, которые, как ему вдруг показалось, могли вот-вот опрокинуться в пропасть. Благополучное возвращение Джоан вдруг открыло ему всю невосполнимость утраты той, другой. Больше всего ему не хватало ее ровного, примирительного голоса.
Дом Маплов полон любви. Шестилетняя Бин любит собачку Гекубу. Восьмилетний Джон, ангелоподобный мистик, не умеющий ездить на велосипеде и различать время на часах, влюблен в героев мультиков, в чудищ с открыток, в свою коллекцию динозавров и в деревянную фигурку носорога из Кении. После школы он проводит в своей комнате долгие часы, раскладывая все эти предметы то так, то эдак, любуясь ими и что-то мурлыча себе под нос. Больно ему бывает только тогда, когда его старший брат Ричард врывается к нему в комнату, заряженный скепсисом, и рвет его плаценту довольства. Сам Ричард-младший питает любовь к жизни и вообще ко всему миру, включая Карла Ястржемского, Бейба Парили[14], хоккеистов из «Бостон брюинз», группу «Битлз» и ту шуструю персону с расческой и усами из зубной пасты под носом, что пялится на него по утрам из зеркала. Он получает от девчонок вызывающие записки, вроде этой: «Дикки Мапл, кончай на меня глазеть». Он приносит их домой в мятом виде вместе с диктантами и каракулями, считающимися результатами проверки его глаз, зубов и легких. Свое отношение к молоденькой миссис Брайс, предстающей перед его пятым классом с эмалированным личиком и студийной дикцией стюардессы, он высказывает с подозрительной неохотой. Почти не вызывает сомнения его постоянная и глубокая любовь к старшей сестре, Джудит. Ей скоро тринадцать, и она уже неуправляема, даже если инструментом управления выступает кровосмесительная, то есть братская любовь. Она самоуверенно заслоняет от него телеэкран, издевается, когда он слушает «Битлз», дразнит его, не жалеет подзатыльников и вообще находится под влиянием мощного космического излучения. Она часами торчит на углу, около дома мистера Ланта, своего учителя истории, пачкает стены своей комнаты переводными картинками с изображениями группы «Манкис», одаривает мать перед сном французским поцелуем, панически боится бессонницы, надолго устраивает на диване томную возню с собакой. Золотистый ретривер Гекуба, стерилизованная сука, носится из комнаты в комнату, терзаемая жаждой обожания, как блохами, прижимает уши и молотит хвостом, бросается на кошек, которые ее не любят, в конце концов валится в изнеможении на кухонный линолеум, радуясь своему поражению, и засыпает.
Кошки, Эстер и Исав, вылизывают друг другу шерстку и едят из общей миски. Они из одного окота. Эстер, мать тридцати с лишним котят, сильно смахивавших на ее братца, стала жертвой мстительности, позаимствованной у черного меньшинства: надоедливый гортанный зов соседского кота привел к тому, что ее стерилизовали, в отличие от Исава, которому из сентиментальности сохранили его мужское естество, отчего он теперь вынужден покидать жилище в поисках блаженства, прежде доступного прямо на дому. Возвращается он изрядно потрепанным. Эстер зализывает его раны, пока он валяется в полуобморочном состоянии у холодильника и даже урчит с хрипом. Выпрашивая ужин, они усаживаются, как книжки двухтомника, соприкасаясь спинками, очень похожие на опытную престарелую пару на пособии. Чувствуется, что Исав все еще любит Эстер, а та его просто принимает. Его платоническое внимание вызывает у нее презрение. Озадачена ли она внезапным исчезновением того, что раньше влекло его так неумолимо? Но озадаченной выглядит, скорее, его квадратная морда, а не ее треугольная. Младшие дети отлично чувствуют разницу: Бин и Джон после стерилизации Эстер стали больше ласкать Исава. Происходит это, возможно, потому, что она лишила их происходившего раз в полгода чуда появления котят, крохотных существ, выползавших живыми из черного отверстия, из загадочной пещеры. Ричард-младший, словно демонстрируя свою мужественность и право на сострадание, ласкает обеих кошек в равной степени: гладит то одну, то другую. Джудит утверждает, что питает к ним ненависть; сейчас как раз ее очередь их кормить, и она ноет, что терпеть не может запах конины. Зато лошадей она любит — пускай абстрактно.
