— И как такую отличную машину в Польше не украли? — интересуется Дальман и поглаживает приборную панель, будто лошадиную шею. Все-таки на этот раз «Польша», не «Силезия». Атлас автодорог зажат между колен. Он всегда сидит в такой позе, даже если между колен у него пусто.
Поворот шоссе, проезжают мимо бара. Лена успевает прочитать название: «Бабель». На бельевой веревке висят кроссовки. Проезжают мимо аиста в гнезде. Проезжают мимо лотков с цветами и медом, мимо женщин в платках на голове.
— Вот что бросается в глаза, когда смотришь на здешний ландшафт… — заговаривает Дальман, но никуда не смотрит. Он расправляет в атласе загнувшиеся уголки страниц. Только после этого ему удается высказаться.
— Вот попробуйте-ка вернуться… — и тут он делает глоток из фляжки. Лена принюхивается. Настоящий коньяк? Нет, Веккья-Романа.
— …в тысяча девятьсот сорок пятом году, — продолжает Дальман, — попробуйте-ка вернуться, да в бюро прописки заявить глупенькой барышне по фамилии Крузе, что вы прибыли из Освенцима. А у Крузе до войны была любовь с единственным в городе коммунистом, и тот погиб в концлагере. Жуткое дело, да еще Крузе, собираясь на работу, забыла одну из бигуди на голове. Что теперь делать? Как я ей скажу про Освенцим? А про бигуди говорить или нет? Вот так, на пределе, и заявляешь, что приехал из Бжезинки. Потому что про Бжезинку никто ничего плохого не слышал, по крайней мере, в сорок пятом. Вот так: смотришь мимо бигуди и уверяешь себя, что это серебряная заколка.
— Бжезинка, — повторяет она, представляя узкий пешеходный мостик над путями, а наверху машут поезду школьники, а в сторону Бжезинки через их тени на земле шагает молодой человек, блондин. Между рельсами у седьмой и восьмой платформ растет высокая трава.
Левой рукой она шарит по карманам.
— Зажигалку ищете? У меня и не такие вещи пропадали, — и Юлиус Дальман делает следующий глоток.
Солнце висит низко. Она вытягивает шею, чтоб не било в глаза. И покуда Дальман разворачивается к священнику, будто хочет приглядеть за собакой, приснувшей на заднем сиденье, Лена предается воспоминаниям. Как-то в субботу она отправилась с мамой на кладбище. Мама ходила поливать могилки. В том числе и незнакомые, если их мучила жажда, если ей нравилась фамилия или надпись на камне. С той июльской субботы Лена дома не бывала. Посидели подольше под буком у могил. «У богатых», как говорила мама. Когда-то она сиживала тут с Леной в коляске, и та, лежа на спинке, агукала нижней стороне буковых листочков. Их светлым пузикам. Мама любила отдыхать «у богатых». Прежде она продавала фарфор и выглядела как Джекки Кеннеди. Прежде, когда еще дети были на дворе. Мужчины всегда заговаривали с ней на улице, стоило только замедлить шаг, даже если с дочкой за руку. Когда они возвращались с кладбища к автобусной остановке, красноватый отсвет лежал на надгробиях и с неба опускалась синева. Между ними лейка, ритмично плещется вода на донышке, и шаги прохожих в сумерках становятся быстрее. Они тоже заторопились. «Автобус!» — воскликнула мама. А потом робко: «Ты приедешь на Рождество?» Лена, уклонившись от ответа, стала сравнивать расписание и время на часах. Тут и автобус остановился, так что отвечать ей не пришлось. Облегчила матери конец года. Лена уехала на вокзал без чего-то девять. Причин оставаться хватило ровно на один день. Обернулась. Мама махала ей пустой лейкой, а когда подняла руку повыше, стало видно сердце. И тут вспыхнули уличные фонари. Свет разделил их. Автобус повез единственного пассажира, Лену, по безлюдным улицам С.
— Лена!
— Что такое?
— Осторожно, — предупреждает Дальман.
На обочине женщина крепко держит козу. Лена медленно едет мимо. В заднем зеркале она, кажется, видит, как женщина взглядом козы, а коза взглядом женщины смотрят вслед западному автомобилю, который еще не украли.
И включает радио погромче. Судя по интонации, передают прогноз погоды. Названия городов различимы, пойдет дождь, не пойдет — тоже. Краков, Познань, Люблин. И что такое с этой Польшей! Польша кажется ей страной, куда она вернулась, хотя отроду тут не бывала. Польша — страна ее тайной внутренней географии. Красные поселковые дома, дешевые грубые шторы, грязные вокзальчики и злобные детские площадки, где такие же злобные, не по годам зрелые мальчишки заглядывают тебе под юбку на горке. И небо вечно свисает до самой веревки с постиранным бельем.
— Уже вечер, — говорит священник. — Куда мы сегодня успеем добраться?
В Дальмановом доме она хорошо спала в первую ночь. Из-за жары все окна нараспашку, и квартиры раскрыты до самой глубины, так что и далеко за полночь ей слышались голоса из телевизора, голоса у телефона. Это утешало. То одной, то другой щекой прижималась она к накрахмаленной розовой наволочке. К чужому и жесткому телу, способному защитить. Во всех трех окнах комнаты с эркером виднелась луна на пути между круглой католической и парными протестантскими башнями. Малое окошко и третий этаж, и выглянул кто-то, давным-давно. С этой картинкой она заснула.
К завтраку стол покрывала белая скатерть. Дальман благоухал, и пять крупных красных роз пили воду из серебряного чайника, сообща отцветая. Он выдал ей для салфетки серебряное кольцо с инициалами своей матери и заговорил про оплату комнаты:
— Двести восемьдесят в месяц.
— На месяц я не задержусь.
Она встала. Без нескольких минут девять. В прихожей на батарее отопления висит его спортивная сумка. Под ней золотая подставка для зонтов в форме зонта. Кошмарная вещица. У них дома тоже была такая. Подарок Дальмана на годовщину свадьбы. Каждый год он в белых носках являлся с поздравлениями и опирался о пианино Лены, когда отец заставлял себя ждать, а мать уходила поскорей принарядиться в спальню, неплотно прикрывая дверь. «И что же ты исполняешь?» — любопытствовал он. «Это Барток!» — она продолжала играть. «А инструмент у тебя с молоточками?» — выспрашивал Дальман. На столе появлялись три вазочки для персиков в шампанском и стакан лимонада. Стеклянная посуда нетвердо держалась на самодельных соломенных подставочках, и жуть распространялась в воздухе. Лена поглядывала на Дальмановы белые носки под низким журнальным столиком. Изучала расположение трех пар ног по отношению друг к другу. «Уютно, правда?» — непременно замечал кто-нибудь один, а кто-нибудь другой включал радио. Мелодии из оперетт. Любил я женщин целовать. Мать держала руки на коленях, так что платье из тафты чуть шуршало, и в самом центре зеленого диванчика между двумя мужчинами, своим мужем и своим Дальманом, тихонько подпевала, а в это время персики прыгали в шампанском, и они втроем, того не признавая, просиживали вместе нелепый и ужасный день. Нелепо и ужасно — только два слова этих вместе приходили Лене на ум.
— Куда? — вопрошал теперь Дальман, стоя с ней рядом у подставки для зонтов.
— На месяц я не задержусь, — повторила Лена. Об этой фразе она часто вспоминала позже, в те самые месяцы, которые здесь прожила.
— Куда? — настаивал Дальман.
— Просто пройдусь.
Она направилась к моргу.
На центральной дорожке, где буки высились над темными старыми надгробьями, ей дважды пришлось вытряхивать камешки из туфель, и оба раза она примечала всех птиц в небе и там, далеко, на кладбищенской стене. Дошла до конца усыпанной гравием дорожки, и занавеска в окне конторы шевельнулась. Сторож отворил раньше, чем Лена успела позвонить, провел ее в бокс номер четыре, а в ответ на вопрос, почему, собственно, у них уже закрыто, оставил одну. Гроб был развернут ногами на север.
Любовь ее матери распределялась в такой последовательности: муж, он же отец Лены, цветы, врачи, рукоделие, ток-шоу, бананы в шоколадной глазури, красивые младенцы, их попки, электрогрелка, своя парикмахерша и Лена — но только до той поры, пока та не научилась говорить, и еще когда-то Дальман. Она ненавидела: сюрпризы, угревую сыпь, чужие страны, старение, пятна из-за такового и вообще «как выглядишь», алкоголь, езду на автомобиле, короткие юбки, мух в квартире и ветер в волосах.
На гробе Лена разглядела дверцу на уровне лица умершей. Может, откроется? А носки ей надели? Мертвые должны лежать головой на запад, ногами на восток. Не так ли, мама?
— Мама! — она смахнула с крышки гроба уродливую ветку пальмы.
Поздно ты пришла, Лена.
Мама!
Оставь меня. Или переверни.
В гробу?
Где же еще. Кстати, как я выгляжу?
Не знаю.
Так открой дверцу. У меня вообще-то фен с собой.
Зачем?
Мне еще надо уложить волосы.
Откуда у тебя фен?
Из погребальных даров.
Осторожно, будто там сидел выпавший из гнезда птенчик, Лена тронула дверцу, обвела по краю дрожащим пальцем, оставила. В С. у нее нет больше ни детской, ни матери. Она и знать не знала, что их может не хватать, ведь любого зуба мудрости ей всегда не хватало больше, чем комнаты в С. или матери. Пока та не умерла.
