Безухов опять уехал за границу, на этот раз в Румынию. Он давно запланировал и не собирался отменять что-то. За комнату в избе он заплатил за два месяца, за сентябрь и октябрь, оставил мне немного денег и отбыл. Я покупала у хозяйки картошку и яблоки, это стоило дёшево, особенно яблоки, их уродилось очень много в том году, и Анна Фёдоровна вообще не хотела брать за них деньги, но я всё же настаивала: не могла же я быть у неё нахлебницей. Баба Аня была крепкая старуха, хотя ей уже было восемьдесят лет. Она не разрешала мне носить воду от колонки, ну разве что полведра. За хлебом я ходила в деревенский магазин. А больше ни в чём не нуждалась. О Безухове старалась не думать. Было ясно, что долго это не протянется – наша так называемая «семейная» жизнь.
Я гуляла по лесу и старалась думать только о сыне…
. За окнами закат,
. пороша…
. День ускользающий лови!
. Под сердцем маленький Антоша
. Стучится мотыльком любви.
. Стучится крылышком упругим, –
. Дай волю –
. выпорхнул бы в сад!
. Закат сгорает круг за кругом…
. И в поле зреет снегопад.
. И зреют звёзды –
. словно гроздья
. Рябин – и падают в жнивьё…
. В окошке свет не гаснет поздний…
. Здесь до Покрова доживём.
Когда я видела, как Елена Семёновна исповедуется отцу Александру, я думала, что мой мальчик тоже, может быть, станет священником, и я буду ходить к нему на исповедь…
…А иногда мы сидели с отцом Александром за столом, пили чай и молчали. Это было так хорошо – молчать, не произносить слов, когда общение происходило помимо слов, поверх слов. Он изредка посматривал на меня, усмехался тепло, сказал однажды: «Тебе идёт беременность, ты стала мягче». О Безухове мы не говорили. Наверное, отец Александр предвидел, чем всё разрешится, (да и трудно это было не предвидеть), но он не считал уместным сейчас об этом говорить со мной. Разговоры на эту болезненную тему могли помешать той важной работе, которую я сейчас совершала. Я вынашивала сына. И мне нельзя было волноваться.
Светом Яблочного Спаса
Наливается душа…
Утра своего – и часа
Дождалась я, не спеша.
И горит Преображенье
Чистым пламенем зари!
Знаков и предчувствий жженье…
«Имя, имя назови!»
Хор кузнечиков за храмом –
Деревенский мир, приют…
В окнах выставлены рамы,
Слышно – певчие поют…
И антоновкой закатной
Пахнет клирос и притвор.
Золотом листвы закапан
Маленький церковный двор…
Над сторожкой тихо рдеет
Августа – рябины ветвь…
А в душе неслышно зреет
Плод – спасение – ответ.
…А по вечерам мы с Еленой Семёновной ходили друг к другу в гости. Каждый вечер. Или я шла к ней по дорожке, засыпанной листвой, или она ко мне. Она к моему приходу готовила ужин – варила картошку. (И я точно так же: ежедневная деревенская еда). За ужином и долгим чаем она рассказывала мне об Алике (так она называла отца Александра) – о своём любимом старшем сыне. Рассказывала о его детстве, рассказывала о том, как она, втайне от своего мужа, крестилась сама и крестила обоих сыновей – Алика и Павлика. Как много лет они были членами катакомбной церкви. Как во время войны жили в Загорске – под покровом Сергия Радонежского…
Ещё она показывала детские рисунки Алика, его стихи, его детские и юношеские фотографии… Всё это она возила постоянно с собой: летом – на дачу в Новую Деревню, а зимой – обратно в Москву. Она никогда не расставалась со своими драгоценностями. Она была невысокого роста, стройная, лёгкая, с изумительно синими глазами и густыми, волнистыми серебряными волосами, собранными сзади в пучок. Она понимала, что её сын знаменит и даже велик, но не было в ней от этого ни капельки гордыни. Елена Семёновна для меня была примером истинной христианки. Такая светлая, просто светящаяся… У неё была изумительная улыбка – открытая, радостная, немного детская.
Елена Семёновна была очень деликатной: не задавала лишних вопросов, не осыпала советами. Умела внимательно слушать. Умела искренне восхищаться людьми. Мне было удивительно услышать от неё такие слова: «Вы ещё совсем молоденькая, а уже такая мудрая, я в вашем возрасте была до смешного наивная». Это я-то мудрая?! Я – которая наломала столько дров? Которая так нелепо вышла замуж?…
– Главное – вы не держите зла на него. В этом и заключается мудрость, – сказала она.
– Стараюсь не держать. Мне не до него сейчас. Ведь у меня есть мой мальчик, мой Антоний! Я без конца с ним разговариваю… Всё ему рассказываю – о том, что вижу… о чём думаю…
– А вы уверены, что будет сын?
– Абсолютно!
– Я тоже знала, когда ждала Алика, что будет сын. А во второй раз ждала дочку, а родился опять мальчик! Врачи говорят: «Радуйтесь, мамочка, у вас мальчик», – а я реву от обиды… Очень обидно было. Потом вину перед Павликом чувствовала, что так встретила его приход. Я же и говорю: глупая была. Не понимала, что нельзя обижаться на Божьи подарки…
Ещё Елена Семёновна возила с собой рукопись своей двоюродной сестры Верочки. Она очень любила Верочку и всю жизнь была с ней дружна. Елена Семёновна дала мне прочесть эту рукопись. Несколько дней я читала её и была в сильном потрясении. Это была книга-исповедь, книга о том, как человек пришёл к Богу в самые безбожные времена, это был рассказ о катакомбной церкви – о церкви чистой, истинной, которая, оказывается, была жива всегда, и действовала на своём поприще, не опуская рук…
* * *
Весна со снегом… Каждый день снег! Весь март – снег… снег… снег…
Начался апрель – и опять снег!… Только на Пасху было солнышко.
Сынок совсем плохо сосёт. Из-за этого у меня возникли проблемы, и, причём, серьёзные. Несколько дней пыталась справиться с ними сами. Но потом подскочила температура, всю ночь лихорадило… Пришлось идти в поликлинику, оставив Антошу на попечении Маришки.
– Тут без операции не обойтись, – сказала строгая тётечка-хирург. – Такие вещи разве можно запускать?! К нам тут недавно одна пришла, так уж поздно было…
– В каком смысле «поздно»?
– А в таком! В больницу пришлось её отправлять, а на второй день она там померла. А ребёнку всего семь месяцев!…
– Как умерла?! Разве от этого умирают?!
– А ты думала, это – шуточки? Умирают, милая, умирают… А ты чего так долго не шла? Самолечением, небось, занималась?
– Алоэ прикладывала…
– Алоэ!… (она смачно выругалась). – Ты что, не сцеживалась совсем?
– Сцеживалась… да и молока почти нет. Непонятно, как такое получилось…
Обезболивающий укол практически не подействовал, я всё чувствовала и скрипела зубами, чтобы не стонать.
– Уникальный случай! Чтобы обезболивание совершенно не подействовало! Ты что, наркоманка? – строго спросила тётечка-хирург. – Почему тебя укол не берёт?!
– Просто я от природы такая… чувствительная.
– Сколько ребёнку-то? Три месяца? Тебе, мамочка, нервы лечить надо! А кормление твоё кончилось.
Шла домой и ревела. И шёл снег…
Светлая седмица. С метелями…
. Какая странная весна!
. Мне кажется, в такие вёсны
. Мы тяготимся жизнью взрослой
. И нам мерещится одна,
. Одна мечта – спать в колыбели
. Дни и недели напролёт, –
. Пока на землю снег идёт,
. Холодный, тяжкий, белый-белый…
. Весна, какой уже давно
. Не помнят даже старожилы.
. Спать в колыбели иль могиле,
. Пожалуй, многим всё равно…
. И тяжкий снег уставшим душам
. Сравним лишь с тяжестью креста.
. Как продолжение поста –
. Седмица Светлая –
. всё глуше
. Сомненья, снег и мрак зимы…
. Не видно впереди просвета.
. О Господи! пошли нам лето!
. Хотя не заслужили мы.
* * *
Каждый день – снег…
Хожу на болезненные перевязки.
У Антоши уже две недели кашель. Уколы пенициллина не помогли.
* * *
Приехала моя подруга Оля Тишлер. Поглядела на нас…
– Повезёшь Антона на рентген к моей маме?
– Повезу.
– Только это далеко, на Сиреневом бульваре.
– Возьму такси.
Два месяца назад Олина мама, Элла Яковлевна, уже устраивала нам консультацию у своей студенческой подруги – профессора Дещёкиной, Марии Фёдоровны, специалиста по родовым травмам. Мария Фёдоровна сказала мне тогда: «Вы ещё хорошо отделались. Могло быть и совсем плохо».
