Подавленный, раздраженный, растерянный, я прошел в кабинет и стал рыться в книжном шкафу, ища "Одиссею" в переводе Пиндемонте. Найдя книгу, я сел к письменному столу, вставил в пишущую машинку лист бумаги и, закурив, приготовился изложить краткое содержание поэмы. Я надеялся, что работа поможет мне успокоиться или по крайней мере забыться. К. этому средству я не раз прибегал и прежде. Раскрыв книгу, я не спеша прочитал первую песнь. Затем напечатал заголовок: "Краткое содержание "Одиссеи" и приступил к изложению. "Троянская война окончилась несколько лет назад. Все участвовавшие в ней греческие герои возвратились домой. Лишь один Одиссей находится еще вдали от родного острова и своей семьи". Однако, дойдя до этого места, я остановился, сомневаясь, следует ли в кратком изложении описывать совет богов, на котором обсуждался вопрос о возвращении Одиссея на Итаку. Я считал этот эпизод важным моментом, поскольку он вносит в поэму идею неотступности рока, тщеты и вместе с тем возвышенности героических усилий человека. Выбросить этот эпизод означало исключить весь внеземной мир поэмы, отрицать всякое божественное вмешательство, отказаться от изображения столь милых и исполненных высокой поэзии богов. Баттиста, несомненно, не пожелает даже слышать о них он сочтет богов всего лишь пустыми болтунами, хлопочущими о том, с чем герои поэмы прекрасно могут справиться и сами. Что до Рейнгольда, то его недвусмысленное желание создать чисто психологический фильм тоже не предвещало для богов ничего хорошего: психологизм, разумеется, исключал идею рока и самую возможность божественного предопределения: сторонники психоанализа, в лучшем случае, находят фатальную неизбежность в глубинах человеческой души, в темных закоулках так называемого подсознания. Поэтому боги излишни они неэффектны сценически и неоправданны психологически... Я думал об этом все более вяло, мысли путались. Время от времени взгляд мой падал на пишущую машинку, и я говорил себе, что должен продолжать работу, но мне это не удавалось, я не в силах был шевельнуть пальцем; я неподвижно сидел за письменным столом, устремив взгляд в пустоту и глубоко задумавшись. В действительности я не столько размышлял, сколько пытался осмыслить все те
противоречивые и неприятные чувства, которые наполняли мое сердце горечью и ледяным холодом. Однако я был так подавлен, испытывал такую усталость и глухое раздражение, что никак не мог разобраться, что же происходит в моей душе. И вдруг совершенно неожиданно так по недвижной поверхности стоячего пруда пробегает легкая рябь у меня мелькнула мысль: "Сейчас я собираюсь подвергнуть "Одиссею" той хирургической операции, какой обычно подвергают художественное произведение при экранизации... а когда сценарий будет закончен, книга вернется в шкаф, встанет среди прочих использованных мной при работе над другими сценариями томов... и через несколько лет в поисках какой-нибудь книги, которую можно было бы так же изуродовать для очередного фильма, я вновь увижу "Одиссею" и скажу себе: "Ах да, тогда я писал сценарий вместе с Рейнгольдом... а потом дело кончилось ничем... кончилось ничем, после того как мы целыми днями с утра до вечера говорили об Одиссее, Пенелопе, циклопах, Цирцее, сиренах... и говорили впустую, потому... потому что не оказалось денег на постановку". При этой мысли я почувствовал, как во мне вновь поднимается глубокое отвращение к ремеслу, которым я вынужден был заниматься. И снова с острой болью я ощутил, что отвращение это рождает во мне уверенность в том, что Эмилия меня больше не любит. До сих пор я работал для Эмилии, только для нее одной; когда же я убедился, что она меня больше не любит, эта работа утратила всякий смысл.
Не знаю, сколько времени я просидел в такой позе, неподвижно застыв перед пишущей машинкой, устремив взгляд в окно. Внезапно я услышал, как хлопнула входная дверь, затем до меня донесся шум шагов в гостиной, и я понял возвратилась Эмилия. Но я не тронулся с места, не сделал ни одного движения. Через некоторое время у меня за спиной приоткрылась дверь и раздался голос Эмилии. Она спросила:
- Ты здесь? Что ты делаешь? Работаешь?
Тогда я обернулся.
Она стояла на пороге в шляпке и со свертком в руках. Я ответил с легкостью, которая после стольких сомнений и раздумий самого меня удивила:
- Нет, не работаю... Думаю, следует ли вообще соглашаться писать для Баттисты этот новый сценарий. Она закрыла за собой дверь, подошла ко мне.
- Ты был у Баттисты?
-Да.
- И вы не столковались?.. Он тебе мало предложил?
- Да нет, предложил он мне достаточно... мы сговорились.
- Тогда в чем же дело?.. Может быть, тебе не нравится
сюжет?
- И сюжет неплох.
- А что за сюжет?
Прежде чем ответить, я взглянул на нее, она была все такой же рассеянной и равнодушной, видно было, что говорит она со мной, словно отбывает повинность.
- "Одиссея", ответил я кратко.
Она положила сверток на письменный стол, затем подняла руки и, осторожно сняв шляпку, тряхнула головой, чтобы распушились примятые волосы. Но лицо ее ничего не выражало, и взгляд оставался рассеянным: она либо не поняла, что речь идет о бессмертной поэме, либо это название пожалуй, так оно и было, хоть она его и слышала, ничего не говорило ей.
- Ну так что же, произнесла она наконец почти нетерпеливо, она тебе не нравится?
- Я тебе уже сказал, что нравится.
- Эта та самая "Одиссея", которую проходят в школе? Почему же ты не хочешь за нее браться?
- Потому что я вообще не намерен больше этим заниматься.
- Но ведь еще сегодня утром ты решил дать согласие!
И вдруг я понял: наступил момент для нового, на этот раз действительно окончательного объяснения. Я вскочил, схватил ее за руку и сказал:
- Пойдем в другую комнату, я должен с тобой поговорить.
Она испугалась, быть может, не столько моего тона,
сколько того, как судорожно я сжал ей руку.
- Что с тобой... ты сошел с ума?
- Нет, я не сошел с ума, пойдем поговорим.
С этими словами я потащил упиравшуюся Эмилию в гостиную и, распахнув дверь, подтолкнул ее к креслу.
- Садись.
А сам сел напротив и сказал:
- Теперь поговорим.
Она посмотрела на меня, во взгляде ее было недоверие и еще не прошедший испуг.
- Ну говори, я тебя слушаю.
- Вчера, как ты помнишь, начал я холодным и бесстрастным тоном, я сказал тебе: мне не хочется писать этот сценарий, так как я не уверен, что ты меня любишь... А ты ответила, что любишь меня и советуешь мне взяться за него... Не так ли?
- Да, верно.
- Так вот, произнес я решительно, я думаю, что ты мне солгала... Не знаю почему, может, из жалости ко мне, может, из собственной выгоды...
- О какой выгоде ты говоришь? гневно перебила она.
- А вот о какой: ты сможешь по-прежнему жить в квартире, которая тебе так нравится.
Ее ответ поразил меня своей резкостью. Она поднялась с кресла и почти выкрикнула:
- Откуда ты это взял?.. Да мне эта квартира не нужна, совершенно не нужна... Я готова сию же минуту переехать обратно в меблированную комнату... Видно, ты меня не знаешь... мне она совершенно не нужна...
Ее слова причинили мне острую боль, как бывает, когда с презрением отвергают твой дар, ради которого пришлось принести немало жертв. К тому же в этой квартире, о которой она говорила теперь с таким пренебрежением, последние два года заключалась вся наша жизнь, ради этой квартиры я пожертвовал любимой работой, отказался от заветных надежд. Не веря своим ушам, я тихо спросил:
- Она тебе не нужна?
- Нет, совершенно не нужна, голос ее дрожал от непонятной ярости и презрения, не нужна... Ты понял? Не нужна!
- Но вчера ты сказала, что хотела бы остаться в этой квартире.
- Я сказала это, чтобы сделать тебе приятное... думала, ты ею дорожишь.
Я изумился: выходит, это я, пожертвовавший своим призванием драматурга, я, никогда в жизни действительно не придававший значения таким вещам, выходит, это я дорожил квартирой? Поняв, что по какой-то неизвестной мне причине она начинает вести спор недобросовестно, я решил: незачем ее ожесточать, возражая ей и напоминая о том, чего она прежде так желала и что теперь упрямо отвергает. Впрочем, квартира была лишь деталью, важно было совсем другое.
- Оставим квартиру в покое, сказал я, пытаясь овладеть собой и сохранить примиряющий и рассудительный тон, я не об этом хотел поговорить с тобой, а о твоем чувстве ко мне... Вчера ты мне солгала не знаю, с какой целью, сказав, что любишь меня... Ты мне солгала, и именно поэтому я не хочу больше работать в кино... Ведь я делал это только ради тебя, а если ты меня больше не любишь, мне совершенно незачем всем этим заниматься.
- Но с чего ты взял, что я солгала? Что дает тебе основание так думать?
- Ничего и вместе с тем все... Об этом мы уже говорили с тобой вчера, я не хочу снова заводить разговор... Такие вещи трудно объяснить, их чувствуешь... И я чувствую, что ты меня разлюбила...
