Праквиц испытующе смотрел в потускневшее лицо собеседника. "Что значит надо?" - подумал он вскользь, с некоторым раздражением. И найдя только одно возможное объяснение, спросил вслух:
- Ты женат? У тебя дети?
- Женат? - спросил Штудман в крайнем изумлении. - Да нет! Этого у меня и в мыслях не было!
- Нет, нет, разумеется, - сказал виновато ротмистр.
- А в сущности почему бы и нет? Но как-то не так сложилось, - сказал раздумчиво фон Штудман. - А сейчас? Невозможно! Когда марка со дня на день все больше обесценивается, когда и для себя-то, сколько ни работай, никак денег не наскребешь.
- Деньги?.. Мусор! - отрезал ротмистр.
- Да, конечно, - ответил тихо Штудман. - Мусор, я тебя понимаю. Я и вопрос твой понял правильно, или скорее твою мысль. Почему я ради такого "мусора" работаю здесь на этой должности, работаю не по желанию, вот что ты имел в виду... - Праквиц попробовал бурно запротестовать. - Ах, не говори, Праквиц! - сказал фон Штудман впервые с какой-то теплотой. - Я же тебя знаю! "Деньги - мусор!"... это для тебя не только мудрость времен инфляции, ты и раньше мыслил в общем так же. Ты?.. Мы все! Во всяком случае, деньги были чем-то, само собою разумеющимся. Получали, кто сколько, из дому да еще кое-какие гроши в полку, о деньгах разговору не было. Если мы не могли за что-нибудь сразу уплатить, значит, пусть человек подождет. Так ведь это было? Деньги были чем-то таким, о чем не стоило думать...
Праквиц сомнительно покачал головой и хотел что-то возразить. Но Штудман опередил его:
- Извини меня, Праквиц, так оно, примерно, и было. Но сегодня я задаю себе вопрос... Нет, без всякого вопроса, я совершенно уверен, что все мы тогда решительно на этот счет заблуждались, мы понятия не имели о том, как устроен мир. Деньги, как я открыл позже, важная статья, о них очень стоит думать...
- Деньги! - возмутился фон Праквиц. - Будь то еще настоящие деньги! А то бумажный хлам...
- Праквиц! - сказал с укоризной Штудман. - А что значит "настоящие" деньги? Их не существует вовсе, как не существует и "ненастоящих" денег. Деньги - это просто то, без чего нельзя жить, основа жизни, хлеб, который мы должны есть каждый день, чтобы просуществовать, одежда, которую должны носить, чтоб не замерзнуть...
- Это все метафизика! - вскричал раздраженно фон Праквиц. - Деньги очень простая вещь! Деньги - это нечто иное... то есть так было раньше, когда еще ходила золотая монета, а с нею наряду и кредитки, но кредитки-то были совсем не те, потому что за них получали золото... Так что деньги, безразлично какие... Словом, ты меня понимаешь... - Он вдруг разозлился на самого себя, на свой бессмысленный лепет: неужели нельзя ясно и верно изложить то, что так ясно ощущаешь? - Словом, - заключил он, - имея деньги, я хочу знать, что я могу на них купить.
- Да, конечно, - сказал Штудман. Он точно и не заметил смущения друга и бодро продолжал развивать свою мысль. - Мы, конечно, ошибались. Я понял, что девяносто девять процентов бьются как рыба об лед ради денег, что они день и ночь думают о деньгах, говорят о них, распределяют их, экономят, прикидывают и так и сяк, и опять сначала - короче сказать, что деньги есть то, вокруг чего вертится мир. Что мы до смешного далеки от жизни, когда не думаем о деньгах, не хотим о них говорить - о самом важном на свете!
- Но разве это правильно?! - вскричал Праквиц в ужасе перед новым мировоззрением своего друга. - Разве достойно?.. Жить только для того, чтобы утолить свой жалкий голод?
- Конечно, неправильно. Конечно, недостойно, - согласился Штудман. - Но никто о том не беспокоится - так, мол, оно есть и пусть. Но если это так, нельзя закрывать на это глаза - этим нужно заняться вплотную. И если считаешь это недостойным, нужно задать себе вопрос: как это изменить?
- Штудман, - спросил фон Праквиц, в полном смятении и отчаянии, Штудман, а ты случайно не социалист?
На одну секунду отставной обер-лейтенант смутился, словно его заподозрили в убийстве из-за угла.
- Праквиц, - сказал он, - мой старый боевой товарищ, ведь социалисты думают о деньгах в точности то же, что ты! Только они хотели бы отнять у тебя деньги для себя самих. Нет, Праквиц, я отнюдь не социалист. И никогда им не буду.
- Но что же ты тогда? - спросил фон Праквиц. - Должен же ты в конце концов принадлежать к какой-нибудь группе или партии?
- Как так?.. - спросил фон Штудман. - Почему, собственно, должен?
- Да не знаю, - растерялся фон Праквиц. - Каждый из нас в конце концов к чему-то примыкает, - хоть те же выборы взять... Так или иначе надо же определиться, вступить в ряды. Просто, знаешь... этого требует порядочность!
- А если меня ваши порядки не устраивают? - спросил фон Штудман.
- Да... - протянул Праквиц. - Помню, - размечтался он вслух, - был у меня один паренек в эскадроне, один такой хлюпик, как мы тогда выражались, сектант один... как его звали?.. Григолейт, да, Григолейт! Очень приличный, порядочный человек. Но отказывался брать в руки ружье или саблю. Уговоры не помогали, зуботычины не помогали, взыскания не помогали. "Слушаюсь, господин лейтенант! - говорил он (я был тогда лейтенантом, дело было еще до войны), но мне нельзя. У вас свой порядок, а у меня свой. А раз у меня свой порядок, мне нельзя его преступать. Когда-нибудь мой порядок станет и вашим..." Такой, понимаешь, человечек, сектант какой-то, пацифист, но приличного сорта пацифист, не из этих шкурников, которые кричат "долой войну!", потому что сами они трусы... Понятное дело, можно было легко превратить ему жизнь в сущий ад. Но старик наш был разумный человек и сказал: "Он просто несчастный идиот!" Так его и списали со счета по пятнадцатой, знаешь, статье - хроническая душевная болезнь...
Ротмистр, задумавшись, молчал; он, может быть, видел перед собой толстого Григолейта, круглоголового с льняными волосами, нисколько не похожего на мученика.
Но Штудман звонко расхохотался.
- Ох, Праквиц! - воскликнул он. - Ты все тот же! И знаешь, сейчас, когда ты выдал мне, сам того не замечая, свидетельство на идиотизм и хроническую душевную болезнь, это мне живо напомнило, как ты однажды, после маневров, чертовски неудачно проведенных нашим стариком, рассказал ему в утешение про одного майора, который умудрился на разборе маневров перед всем генералитетом свалиться с лошади и все-таки не получил синего конверта! А то еще, помнишь...
Друзья пустились в воспоминания, их речь зазвучала живей. Но это уже не имело значения. Кафе понемногу наполнялось. Деловито бегали кельнеры, разнося первые кружки пива, гудели голоса. Можно было вести разговор, не привлекая к себе внимания.
Однако через некоторое время, когда они вдосталь перебрали воспоминаний и вдосталь посмеялись, ротмистр сказал:
- Мне хочется, Штудман, спросить у тебя еще кое о чем. Я там сижу один на своем клочке земли, вижу и слышу все одних и тех же людей. А ты здесь, в столице, да еще на таком деле, ты, несомненно, слышишь и знаешь больше всех нас.
- Ах, кто сегодня что-нибудь знает! - ответил Штудман и улыбнулся. Поверь мне, сам господин премьер-министр Куно понятия не имеет, что будет завтра.
Но Праквица нелегко было сбить с толку. Он сидел, немного отклонясь назад, закинув одна на другую длинные ноги, покуривал в свое удовольствие и говорил:
- Ты, может быть, думаешь: Праквицу хорошо, у него поместье, он вышел в люди. Но я сижу непрочно, мне приходится быть очень осторожным. Нейлоэ принадлежит не мне, оно принадлежит моему тестю, старику фон Тешову, - я еще задолго до войны женился на Эве Тешов, - ах, извини, ты же знаком с моей женой! Так вот, я арендую у тестя Нейлоэ, и надо сказать, старый хрыч назначил за аренду немалую плату. Иногда меня одолевают гнуснейшие заботы... Во всяком случае, приходится быть очень осмотрительным. Нейлоэ наш единственный источник существования, и случись со мною что-нибудь... старик меня не любит, только дай ему повод, и он отберет у меня мой клочок земли.
- А что с тобой может случиться? - спросил Штудман.
- Видишь ли, я не отшельник, а уж Эва и вовсе не из этой породы; мы встречаемся помаленьку с разными людьми в нашей округе и, конечно, с товарищами из рейхсвера. Слышать приходится всякое. Люди кое о чем поговаривают, и прямо и обиняком.
- Ну и что же тебе приходилось видеть и слышать?
- Что опять должно что-то произойти, Штудман, опять! Мы не слепые, наш край кишмя кишит подозрительными личностями... называют себя рабочими командами, но посмотрел бы ты на них! Поговаривают шепотком и о Черном рейхсвере.
- Должно быть, в связи с контрольной комиссией Антанты, а по-нашему шпионской комиссией, - заметил Штудман.
- Разумеется... И то, что они зарывают оружие и опять выкапывают, стоит, надо думать, в той же связи. Но дело не только в этом, Штудман, поговаривают еще кое о чем, и еще кое-что наблюдается. Сомненья нет: идет вербовка и среди штатских - возможно, втянута и моя деревенька. Хозяин всегда узнает последним, что двор горит. Нейлоэ лежит рядом с Альтлоэ, а там много заводских рабочих, и они, понятно, на ножах с нами, помещиками, и с крестьянами из Нейлоэ. Потому что там, где одни сыты, а другие голодают, там всегда, как бочка с порохом... Случись ей взорваться, я тоже взлечу на воздух.
