Перед ним на поляне огромные белые воробьи скакали в лунном свете, как зайцы.
Он зарыдал от безнадежности. Никогда, нет, никогда он не сможет переступить порога. "Они же меня раздавят", -- мелькнуло у него в голове. И, словно в подтверждение его мыслей, слетались все новые гигантские воробьи. Их лапы касались земли, а головы -- неба. От их прыжков не было видно горизонта.
И тут стук копыт замер. Всадник был рядом, напротив круглого коридорного окошка. Дез Эссент, ни жив ни мертв, оглянулся и увидел за стеклом оттопыренные уши, желтые зубы и пар из ноздрей.
Силы оставили дез Эссента. Он не был способен ни на побег, ни на сопротивление и только закрыл глаза, чтобы не чувствовать на себе жуткий взгляд Сифилиса, который проникал сквозь стены. Однако он ощущался и с закрытыми глазами, отчего дез Эссент задрожал и покрылся холодным потом. Он уже со всем смирился и лишь надеялся, что чудовище сжалится и прикончит его одним ударом. Минута показалась ему вечностью. Трепеща, он открыл глаза: все как дым унеслось. Произошла резкая смена места действия и декораций, и теперь перед ним открылся пересеченный ущельями суровый горный кряж, удел безжизненный и серый. По этой юдоли скорби разливался маслянистый, тускло-белый свет, напоминавший о мерцании фосфора.
Неожиданно горный хребет пришел в движение и стал донельзя бледной обнаженной женщиной, ноги которой были затянуты в зеленые шелковые чулки.
Дез Эссент с любопытством смотрел на незнакомку. Ее ломкие волосы, точно после раскаленных щипцов, вились мелкими кудряшками. Из ушей, подобно серьгам, свешивались мешочки непентеса. Разрез ноздрей открывал утомленную плоть. Опустив веки, женщина шепотом позвала его.
Не успел он и шевельнуться, как она переменилась. Зажглись глаза. Запламенели, как антурий, губы. Стали твердыми красные, как перец, соски.
И вдруг его осенило. "Это же цветок", -- догадался он. Внезапная догадка объяснила истоки кошмара и заставила вернуться к прежнему сну о сифилисе.
Приглядевшись, дез Эссент различил на груди и губах незнакомки рыжеватые и коричневые пятнышки, а затем и сыпь на теле. Он опешил и отпрянул в сторону. Однако ее глаза были колдовскими, и он стал медленно приближаться к ней, хотя и упирался как мог, и пытался упасть. Он уже почти ее коснулся, как вдруг подле него вырос лес черных аморфофаллосов и закрыл собой волнующуюся, как море, плоть. Он раздвигал и отталкивал теплые гибкие стебли и с омерзением видел, как они заплетают ей руки. Вдруг отвратительные растения исчезли, и она потянулась обнять его. От страха сердце дез Эссента застучало как молот, когда горящие глаза незнакомки стали светлеть и сделались до жути холодными и голубыми. Нечеловеческим усилием он попытался уклониться от ее ласк, но она властно притянула его к себе и заключила в объятия, а он с ужасом увидел, как запунцовел свирепый нидуларий, показал свое кровоточащее горло, раскрыл губы-бритвы.
Дез Эссент уже почти припал к мерзкой цветочной ране и чувствовал, что умирает, как неожиданно, подброшенный в воздух, проснулся в ледяном поту и, обезумев от страха, с облегчением выдохнул: "Это всего лишь сон. Слава тебе, Господи!"
ГЛАВА IX
Дез Эссента снова стали мучить по ночам кошмары. Он попытался бороться со сном, то бодрствуя и ворочаясь с боку на бок, то в забытьи погружаясь в жуткие грезы, когда он, словно оступаясь и скатываясь вниз по лестнице, падал в бездонную пропасть.
Утихший было невроз в последние дни возник вновь, обострился, стал разнообразней.
Его начало раздражать одеяло. Он задыхался в простынях, его или знобило, или бросало в жар; в ногах кололо. К тому же началась тупая боль в челюстях, а виски сжало, точно в тисках
Усилилось чувство тревоги. К сожалению, должных средств борьбы с неврозом не было. Гидротерапию устроить в ванной комнате не удалось. Дом расположен был слишком высоко. Получать воду в нужном количестве на подобной высоте оказалось сложно. В округе расходовали ее скупо, да и то в определенное время. Устроить душ для массажа позвонков, от которого полностью проходили бы бессонница и тревога, у него также не получилось. Поэтому он ограничился краткими водными процедурами в тазу или ванне с последующим сильным растиранием волосяной мочалкой, в чем ему помогал слуга.
Но эти ополаскивания не излечивали невроза. Они приносили недолгое облегчение, но затем приступы становились сильней и мучительней.
Дез Эсеент совсем приуныл, и экзотические цветы уже не радовали. Он пресытился и формой их, и красками. К тому же многие из них, несмотря на хороший уход, зачахли. Он велел вынести цветы вон, но в своем нынешнем нервном состоянии раздражался, поскольку вид опустевших комнат был для него неприятен.
Чтобы развлечь себя и занять время, он начал разбирать папки с эстампами и занялся Гойей.Его увлекли купленные на распродаже первоначальные варианты "Капричос", стоившие целое состояние и узнаваемые по своему красноватому тону. Он погрузился в них, плененный фантазией художника. Его притягивали немыслимые сцены -- ведьмы верхом на кошках, женщины, вырывающие зубы у повешенного, злодеи, суккубы, демоны, карлики.
Потом он перебрал офорты и акватинты других серий: мрачные "Пословицы", полные ярости и исступления "Бедствия войны" и, наконец, лист из "Гарроты". Ему особенно нравился этот дивный пробный оттиск на толстой бумаге с проступавшими на нем водяными знаками в виде линий.
Страстность и суровая мятежность гения Гойи приводили дез Эссента в трепет. Однако повальное восхищение художником слегка отвратило его от испанца, и он перестал обрамлять вещи Гойи и вешать их на стены из опасения, что первый же кретин при виде этих картин сочтет за долг изображать восторг и нести заученную чушь.
То же самое касалось и Рембрандта. Дез Эссент смотрел его изредка, украдкой. Что говорить, самая прекрасная на свете мелодия становится самой ужасной, отвратительной и невыносимой, как только толпа бросается насвистывать ее, а оркестры берутся за исполнение на концертах! Равным образом и живопись увлекает как избранных, так и профанов и, соответственно, опошляясь и вульгаризируясь, чуть ли не отвращает от себя посвященных.
Общность вкуса с кем-либо крайне расстраивала дез Эссента. Шумный успех иных картин и книг расхолаживал его, и, когда толпа бралась за их восхваление, он, вдруг начиная видеть в них уязвимые места, отказывал им в благоволении, говоря себе, что прежде ошибся в оценке.
Но вот дез Эссент закрыл папки с рисунками. И снова почувствовал, что напрочь выбит из колеи. И снова захандрил. Чтобы успокоиться и дать нервным клеткам перевести дух, он взялся за лекарственное чтение -- за тот легкий книжный десерт, который хорош при неважном настроении или при ща-дящем питании, предписанном при выздоровлении от тяжелого недуга. Короче говоря, дез Эссент взялся перечитывать Диккенса.
Однако диккенсовские романы произвели на него совершенно обратное действие. Их персонажи были целомудренны, а героини-пуританки ходили в застегнутых до подбородка платьях. Любить -- означало для них лишь гулять при луне, опускать глаза, краснеть, плакать от счастья и пожимать друг другу руки. От этой чрезмерной чистоты дез Эссент впал в противоположную крайность и по контрасту стал припоминать из других романов сцены, посвященные любовным утехам и долгим поцелуям -- голубиным, как именуют их благочестивцы стыдливости ради.
Он бросил чтение, отрекся от недотроги-Англии и начал грезить об осужденных церковью похоти, гульбе, капризах воображения. От вызванного этими грезами волнения крови у него прошла анафродизия, которую он считал у себя вечной. Но напомнило о себе одиночество: пришел черед нового нервного расстройства. Оно было связано с наваждением. Правда, на сей раз мысли дез Эссента занимала не вера, а подрывающие ее большие и малые прегрешения. Только они, вечный предмет ее проклятий, теперь преследовали дез Эссента. Благочестивое чтение вкупе с неврозом и английским ханжеством заставили пробудиться и заявить о себе плоть, уснувшую много месяцев назад. Кровь воспламенилась, и чувства, ожив, увлекли его в прошлое, погрузив дез Эссента в воспоминания о притонах минувших дней.
Он встал и с грустью открыл позолоченную, усыпанную авантюринами коробочку.
Она была доверху наполнена конфетами фиолетового цвета. Дез Эссент взял одну и легонько сжал, припомнив странное свойство этих помадок, от сахара словно заиндевевших. Раньше, когда половое бессилие настигало его и он думал о женщине без всяких терзаний, обид и жажды обладания, то клал в рот одну такую конфетку и вдруг с какой-то неописуемой истомой и негой припоминал свои старинные и почти забытые похождения.
Помадка эта изобретена была Сироденом и называлась "Пиренейская жемчужина". В нее добавлялся саркант, и он заполнял ее, точно капля некоего женского эликсира. Сладкий нектар растекался по кебу и будил смутные воспоминания о жемчужном бисере жгучей, словно небывалый уксус, слюны, о поцелуях долгих, благоуханных.
