— Мак Деннис. Элеонор видела тебя с ней в ресторане.
— Разве Деннисы разговаривают? Я думал, они развелись.
— Все время разговаривают. Он ее по-прежнему любит. Это всем известно.
— Ладно. А когда это ты разговаривала с ним?
Как ни странно, на это она не готова отвечать.
— Ну… — Пока она подыскивает слова, у него душа уходит в пятки. — Скажем, я встретила его сегодня в магазине скобяных товаров.
— Неужели? И чего ради ему тебе это рассказывать? Похоже, вы с ним в приятельских отношениях.
Он говорит это, чтобы она возразила, но вместо этого она долго молчит, потом, медленно смещаясь к своему шкафу, сознается:
— Мы понимаем друг друга.
Запугивать его как будто не в ее характере.
— Когда меня там якобы видели?
— Ты хочешь сказать, что это бывает часто? В эту среду, где-то в двадцать тридцать. Наверняка ты с ней спал.
— А вот и нет! Если помнишь, к десяти я уже был дома. Ты сама только вернулась из музея.
— Что тебе помешало, дорогой? Ты оскорбил ее своим несносным одобрением вьетнамской войны?
В такой полутьме он с трудом узнает эту женщину, ее отрывистые движения, хриплый голос. Серебристая комбинация мерцает и потрескивает, пока она натягивает на себя черное вязаное платье; с решительным волнением она расхаживает вокруг кровати, подходит к туалетному столику, возвращается. Чем больше она движется, тем больше объема и динамичной гибкости впитывает из теней ее фигура. Он делает попытку примирения, предлагая в знак его правду:
— Нет, оказалось, что Пенелопа встречается только с чернокожими. Я для нее бледноват.
— Ты сознаешься, что пытался?
Утвердительный кивок.
— Что ж… — Джоан делает полшага в его сторону, и он вздрагивает, как в ожидании удара. — А хочешь узнать, с кем спала в эту среду я?
Он снова кивает, но совсем другим кивком, как если бы между ними вдруг с невероятной скоростью вырос целый континент.
Она называет едва знакомого ему человека, заместителя директора музея с булавкой на воротнике и с длинной седой шевелюрой, зачесанной назад в пижонском английском стиле.
— Было здорово, — продолжает Джоан, пиная туфлю. — Он считает меня красавицей. Так ко мне относится, как тебе и не снилось. — Она сбрасывает вторую туфлю. — Для меня ты тоже бледноват, забулдыга!
Он так поражен, что ищет спасения в смехе.
— Мы все считаем тебя красивой.
— Только ты не даешь мне этого почувствовать.
— Я сам это чувствую.
— А я чувствую себя с тобой уродливой шваброй.
Они пытаются нащупать новые позиции, но он видит, что она, как шахматист, импульсивно сделавший ход ферзем, теперь может только занимать оборону. В отчаянной попытке удержать инициативу она говорит:
— Разведись со мной. Побей меня.
Он спокоен, придерживается фактов, он восхищен собой.
— Ты часто с ним бываешь?
— Не знаю. Это длится с апреля. То прекращается, то опять… — Ей как будто мешают собственные руки, она то кладет их на бедра, то хватается за щеки, то цепляется за столбик кровати, то роняет их. — Я все время пытаюсь с этим покончить. Чувствую себя страшно виноватой, но он не нахал, поэтому с ним не поссоришься. У него становится такой обиженный вид, что…
— Ты хочешь, чтобы он оставался?
— Когда ты знаешь? Не глупи!
— Он ведь относится к тебе не так, как я.
— Как всякий любовник.
— Да поможет нам Бог! Тебе лучше знать, ты специалистка.
— Это вряд ли.
— А как же Мак?
— С тех пор прошло много лет. И это длилось недолго.
— Фредди Веттер?
— Нет, мы договорились не встречаться. Он знал про нас с Маком.
Любовь, как мутные черные чернила, переполняет его нутро, возникает покалывание в ладонях. Он подступает к ней вплотную, ее лицо опрокинуто и напряжено в ожидании пощечины.
— Шлюха! — выговаривает он восхищенно. — Моя нетронутая невеста! — Он целует ее руки, ледяные и порочные. — Кто еще? — умоляет он так истово, словно каждое имя — это драгоценное бремя, которое она возлагает на его опущенные плечи. — Назови мне всех своих мужчин.
— Уже назвала. Вполне аскетический список. Знаешь, почему я тебе сказала? Чтобы ты не чувствовал себя виноватым из-за этой Вогель.
— Ничего ведь не произошло. Это у тебя происходит все.
— Милый, я женщина, — объясняет она. В темнеющей комнате, над немой телевизионной картинкой, они словно бы возвратились к основам своего брака, к его элементарным составным частям. Женщина. Мужчина. Дом.
— Что говорит обо всем этом твой психотерапевт?
— Немного. — Торжествующий всплеск ее исповеди уже позади, в такой угасающей манере она теперь будет днями, неделями отвечать на его вопросы. Она тянется за туфлями, которые в пылу откровенности отшвырнула. — Это было одной из причин моего обращения к нему. Все эти романы…
— Все эти? Ты меня убиваешь!
— Не перебивай, пожалуйста. Все происходило вполне невинно. Я приходила к нему в кабинет, ложилась на кушетку и говорила: «Я только что от Мака, от Отто…»
— Otto? Что за шутки? Если читать это имя задом наперед, получается тот же самый «Otto», а если вывернуть наизнанку — «то-то»…
— …я говорила: «было чудесно», «ужасно» или «средне», и мы переходили к моей детской мастурбации. Его дело не осуждать меня, а помочь перестать осуждать саму себя.
— Бедняга, все это время я ревновал тебя к нему, а он годами мучился, каждый день выслушивая эту канитель… Ты приходила, плюхалась, еще не остыв, на его кушетку…
— Вовсе не каждый день, даже не каждую неделю. Я у Otto не единственная женщина.
Искусственное смятение на телеэкране внизу сопровождается реальным сотрясением — поднимающимися по лестнице воплями и ударами, которые угрожают аквариуму с Маплами, плавающими, как темные рыбки в чернилах: они едва различимые контуры, знакомые друг другу, словно водовороты тепла, загадочные трещины на поверхности пространства. Боясь, что теперь он долгие годы не подберется к Джоан так близко, что она еще долго не раскроется с такой полнотой, он спешит с вопросом:
— Как насчет твоего инструктора по йоге?
— Вот еще глупости! — фыркает Джоан, застегивая сзади на шее жемчужное ожерелье. — Он вегетарианец преклонных лет!
Распахивается дверь, спальню захлестывает поток электрического света. Ричард-младший не помнит себя от гнева, он рыдает.
— Мамочка, Джуди дразнит меня и все время загораживает телевизор!
— Вот и нет, вот и нет! — Джудит отличается отчетливостью речи. — Мама, папа, он «тормоз» и врун!
— Что поделать, она растет! — говорит Ричард сыну, представляя себе, как Джудит старается превратиться в один из детских силуэтов на экране, и жалея ее, как он жалеет Джонсона, тянущего всеми презираемую президентскую лямку.
В спальню влетает Бин, испуганная скандалом уже не в телевизоре, а наяву, Гекуба с шалыми золотистыми глазами валяется на кровати, Джудит нагло, даже бесстыдно косится на Дикки, тот, захлебываясь от избытка эмоций, выскакивает из комнаты вон. Вскоре из другого угла второго этажа несется ошалелый визг: это Дикки, вторгшийся в комнату Джона, усугубляет тамошний кавардак нашествием своих динозавров. Внизу всеми забытая, одинокая женщина, запертая, к тому же, в ящик, поет про amore. Бин виснет на ногах у Джоан, не давая ей двигаться.
— О чем вы тут говорили? — спрашивает с родительской резкостью Джудит.
— Ни о чем, — отвечает дочери Ричард. — Мы одевались.
— С выключенным светом?
— Экономия электричества.
— А почему мама плачет?
Он не верит своим глазам: по щекам Джоан и впрямь катятся слезы.
На вечеринке, среди клубов знакомых и дыма, Ричард отказывается отходить от жены. Она осушила свои слезы и слегка покачивается, как покачивалась на пляже, когда щеголяла в бикини. Но сейчас ее нагота доступна только его взору. Ее голова, касающаяся его плеча, ее серьезные, вежливые шутки, глубокая нераскаявшаяся расселина между грудей — все кажется по-новому ценным для его свежеиспеченного «я», все обладает новой важностью. Став рогоносцем, он вырос, стал стройнее, приобрел в собственных глазах новое изящество и человечность, невесомость и подвижность. Когда вспыхивает обычный спор о Вьетнаме, он слышит собственный голос, превратившийся в воркование голубки. Он соглашается, что Джонсон не достоин любви. Допускает, что Азия бесконечно сложна, страшно далека, неблагодарна, женственна; но значит ли это, что мы должны бросить ее на произвол судьбы? Когда Мак Деннис, отяжелевший от холостяцкой жизни, приглашает Джоан на танец, Ричард чувствует себя лишенным мужского достоинства и сидит на диване с таким скучающим видом, что Марлин Броссман подсаживается к нему и впервые за много лет принимается с ним флиртовать. Он пытается дать ей понять своим тоном, а не произносимыми бессмысленными словами, что любил ее и мог бы полюбить снова, но в данный момент ему совершенно не до этого, прости. Он подходит к Джоан и спрашивает, не пора ли им домой. Она против: «Это слишком невежливо!» Ей безопаснее здесь, среди выставленных напоказ социальных признаков, поскольку она предвидит, как активно он будет эксплуатировать сданную ею территорию. Любовь безжалостна. В полночь они все же едут домой под плоской луной, совершенно не похожей на свои фотографии: где все эти накрытые тенями каньоны, пронзительные горные хребты, резкие углубления у стальных ног механического предмета, присланного с висящего в небе голубого шара?
