— Итак, что говорят сестре, которая не смогла показать хороший пример, причем не один раз, а дважды? Разве не печально снова видеть на ней значок? Ведь это почти то же самое, что не заботиться, не любить тебя, как должно сестре!
И Шарлотта во второй раз не смогла ему ответить. Она не могла выразить словами эмоции, молотившие ее изнутри, не могла даже заявить об их существовании словом или взглядом. Она лишь трепетала в его тени, беспомощно, будто он собирался пойти прямо на нее и затоптать огромными ступнями.
Однако он не мог, обнаружила Шарлотта, остановить ее мысли. И она подумала: «Наступит день, и я тебе отвечу». Она понятия не имела, как и когда. Просто было ощущение, что, если она не сумеет этого сделать, жизнь сплошь неправильная. И многое в жизни уже начинало казаться неправильным. Краем глаза она по-прежнему видела тьму, новую, сильную.
Наконец мисс Эванс пришла в дортуар, чтобы сообщить им о своем решении.
— Мария, я писала твоему отцу и получила ответ. Завтра он приедет за тобой. Доктор согласен — мы все согласны, — что дом для тебя сейчас лучшее место. Уверена, сестры помогут тебе собраться.
Странно было видеть, как Мария плачет. От этого Шарлотте тоже захотелось плакать, хотя она понимала, что нужно радоваться возвращению Марии домой. Но упрямый внутренний голосок предательски произнес: «Только Мария?»
— У меня такое чувство, будто я вас бросаю, — сказала Мария следующим утром.
— Глупости, — ответила Элизабет. — Ты уходишь, оставляя нас наслаждаться прелестями Коуэн-Бриджа. Мы будем думать о тебе. Всякий раз, когда кто-то из нас найдет в овсянке хрящ, мы обязательно вспомним о тебе.
Она бережно помогла Марии обуться.
Папа остановился на ночь в соседнем городке Киркби-Лонсдэйл и в школе появился вскоре после завтрака. Шарлотта внимательно наблюдала за его лицом, когда он только увидел Марию. Трудно было что-то на нем прочитать. Но речь папы стала еще более витиеватой и пространной, как бывало, когда он чувствовал себя не в своей тарелке.
— Дорогая, до меня дошли весьма тревожные новости о твоем здоровье, и твоя тетя Брэнуэлл, как ты, конечно, понимаешь, обеспокоена не меньше моего. Она глубоко убеждена, что необходимого тебе восстановления энергии лучше всего добиться дома, под нашим присмотром. Мисс Эванс, поймите меня правильно, это вовсе не упрек заботам, которые ей оказывали здесь и которые, я уверен, были самыми добросовестными. И я рад видеть, мои милые, что вы процветаете. Надеюсь, вы были утешением для сестры в час ее недуга; если хотите и впредь радовать ее, нет лучшего пути, чем оставаться усердными, прилежными школьницами, о чем Марии будет очень приятно думать, набираясь сил дома…
Итак, вперед к внешним воротам и ожидающей двуколке. Мария хранила молчание и в последние мгновения смогла лишь обозначить поцелуи на щеках каждой из сестер.
— Ну все, скоро увидимся, — слабым голосом произнесла она.
При этом она поморщилась, будто разочарованная собственной глупостью. На миг показалось, что Мария сердится на себя не меньше, чем на нее злилась мисс Эндрюс. Потом папа поднял ее на руки, чтобы усадить в двуколку. Когда собираешься поднять кувшин или чайник, думая, что он полный, а тот оказывается пустым, руки устремляются вверх с неожиданной легкостью. Так получилось и с Марией, когда папа поднял ее, — она взмыла вверх, начертив скудный узор из палочек-рук и палочек-ног в голом, едком февральском небе. Изумленные взгляды Марии и папы встретились, а потом они тихо и коротко засмеялись, как обычно смеются взрослые, спеша позабыть о чем-то неприятном.
Шарлотта сказала:
— Надеюсь, мисс Эндрюс не переключится теперь на тебя. Теперь, когда Марии здесь нет.
Проходила зарядка, и девочки слонялись взад-вперед по веранде, дрожа и кутая руки в передники.
— Сомневаюсь, — ответила Элизабет. — Я не такая умная, как она. Совсем не такая… Вот почему меня не учат всем этим изысканным вещам — рисованию, музыке и другому. Без этих знаний не обойтись, если хочешь работать гувернанткой.
— А меня учат изысканным вещам? — поинтересовалась Эмили. Она произнесла это прилагательное таким тоном, будто щедро брызнула водой.
— Да, Эм, учат. Я, наверное, буду ухаживать за папой и домом, когда вырасту.
— О, когда же это будет и буду ли я там вместе с тобой? — выкрикнула Эмили. Казалось, в каждом ее слове пульсировала неизбывная тоска по дому.
— Не знаю. Ну да, если захочешь. Это будет через несколько лет.
— А это долго? Где это?
— Не где, а когда, Эмили, — поправила Шарлотта.
— Покажи мне это когда. Покажи мне картину, — огрызнулась Эмили.
Элизабет прижала обеих поближе к себе.
— Что ж, вспомни, как мы ходим в церковь по воскресеньям. По дороге встречается перелаз, по которому мы карабкаемся, а потом начинается спуск, и с этого места можно разглядеть колокольню церкви. Вот где наше когда. На приличном расстоянии, но не так уж далеко.
Очень мало — всего несколько шагов — успевают они пройти по этой дороге времени, когда проносится известие.
Весна в Коуэн-Бридже: в ней столько первозданного, что любой странствующий поэт (путешествующий, скажем, по кендальской дороге к надежному вдохновению Озерного края[12]) ничего бы не потерял, если бы сделал тут остановку и подобрал кое-какой материал для своего творчества. Овцы, взбирающиеся по цветущим горным склонам, журчащий хрусталь ручьев, зеленая греза долины внизу: разворачивай пентаметр[13]. Пропусти, быть может, только четырехугольное здание, что сразу за мостом, или посвяти лишь одну строчку его суровым стенам, защите от ветров, свирепых и буйных.
Потому что внутри школы весна проявляется не столь живописно: пристанище влажного тепла и доверху заполненных ночных горшков, а также губительного невысокого жара. Мисс Эндрюс тщетно жужжит, кидается и распекает, а девочки подпирают тяжелые головы руками и облизывают потрескавшиеся губы, пытаясь вспомнить королевства Англо-саксонской гептархии[14] или хотя бы собственные имена. Преподобный Кэрус Уилсон приезжает, наблюдает и снова удаляется — в замешательстве. Он не может отделаться от мысли, что корень зла кроется в неком моральном аспекте; его разум парит над казнями библейскими, он стремится устроить девочкам перекрестный допрос духовного содержания. Однако необходимо помнить о юных Уилсонах и остерегаться инфекции. Кроме того, хотя и скрепя сердце, нужно принять во внимание совет шурина, доктора, который откровенно заявил, что питание в школе не годится даже свиньям, что эпидемия тифа зреет под ее крышей и что в данный момент следует больше беспокоиться о телах, нежели о душах воспитанниц.
Сестрам Бронте повезло. Шарлотту и Эмили инфекция вообще не затронула, Элизабет выглядит чахлой и вялой, но, возможно, это последствия грудной простуды, которую она подхватила вскоре после отъезда Марии. Они могут воспользоваться особым разрешением — доктор Паско настаивает на необходимости много дышать свежим воздухом для тех девочек, организм которых еще сопротивляется болезни, и целыми днями бродить по заливным лугам, хотя Элизабет устает гораздо быстрее младших сестер. Они возвращаются с одной из таких прогулок, когда мисс Эванс, с письмом в руках, замечает их из окна своей гостиной и вздыхает, а затем звонит в колокольчик, призывая служанку.
«С великим терпением и силой духа, — фразы из письма, которое прочла им вслух мисс Эванс, снова и снова появлялись в мыслях Шарлотты, — с яснейшей верой в милость своего Творца… тихо и безмятежно покинула эту жизнь… небесный свет озарял ее лицо… все, кто ее видел…»
Но что-то постоянно затирало их; образы из речей и литературных опусов преподобного Кэруса Уилсона спешно заклеивали их собой, точно аляповатыми афишами. «Плохая девочка… Господь поразил ее смертью… она покинула этот мир, погрязшая во грехе». Шарлотта яростно их сдирала. «Посмотрите на это негодное дитя… она боится умереть, ибо знает, что может отправиться в ад… Как печально думать об этом!»
— Папа не стал бы лгать, правда? — вскричала Шарлотта. — Даже ради нашего успокоения. — Из уважения к горю сестер мисс Эванс распорядилась перенести их ужин к себе в гостиную и, помолившись вместе с девочками, оставила их одних. — То, что написал папа, должно быть правдой. Про Марию…
— Правда в том, что она мертва, — сказала Элизабет. — По-моему, этого достаточно. — Она раскрошила пальцами хлеб, рассыпав его по полу. Потом подняла тяжелый, пустой взгляд. — Прости, Шарлотта. Я не могу облегчить твое горе.
Той ночью Эмили снова и снова вскакивала на постели от преследовавшего ее кошмара. Она хваталась за Шарлотту, тянула ее к себе.
