— Я понимаю, — продолжал шеф, — у тебя есть свои интересы, сын, футбол и так далее… Но мне кажется, еще пару месяцев назад ты поостереглась бы, не стала бы так откровенно… использовать служебное положение. Ты думаешь, ты уже в Штатах? А после тебя — хоть потоп?
Ольга вздрогнула. Подняла глаза.
— Ты думала, это большая тайна? — насмешливо спросил шеф.
— Это мое личное дело, Валентин Васильевич… Откуда вы узнали?
Шеф усмехнулся:
— Откуда надо. Город наш ма-аленький… Но неприятно, Оля, наблюдать, как ты меняешься на глазах. Где раньше сдержалась бы — хамишь… Где раньше постеснялась бы — не церемонишься… Ясно, что тебе здесь уже не работать. Но вот не слишком ли торопишься? Пока визы на руках нет… Вдруг еще и откажут, чем черт не шутит?
Типун тебе на язык, раздраженно подумала Ольга.
* * *
Она сидела на продавленной тахте; одна ножка у тахты была сломана, ее место занимала стопка книг: в основном современная английская литература, в основном — в подлиннике.
Дядя Боря сидел напротив — на пластмассовой табуретке, похожей на безобразно разросшуюся шахматную фигуру.
— Все было хорошо, — устало повторила Ольга. — Димка… Ты ведь его с детства знаешь, дядь Борь. Он в своем классе три года комсоргом, — она чуть усмехнулась. — Но не ради карьеры… он не способен, Димка… Просто потому, что не мог отказаться… Вот. Все было хорошо, пока не наступил девяносто первый год. Девяносто первый, как у Гюго, да? Независимость! Рынок! Свобода! И все! Нельзя тихо сидеть на своем стуле, как раньше, ждать аванса, ждать получки, тихо сидеть — и получать понемножку, но каждый месяц! Надо двигаться, что-то делать… как-то выкручиваться… А у него ответственность перед семьей, он же ответственный! Но и трусами торговать не может. Ответственный — но не может! И в ночном ларьке не может… Это ладно. Но другие люди находят и другую работу! Он же классный музыкант! Он мог бы устроиться… Не умеет. Но ответственный. Это что же получается, дядя Боря, ему, чтобы себя уважать, надо на грошах своих сидеть в музыкальной школе… И на улице со шляпой стоять…
Оля перевела дыхание. На табуретке перед ней лежала последняя переведенная справка, ей поблагодарить бы Борю и уйти восвояси, но мысль о том, что придется дожидаться сына в пустой квартире, нагоняла на нее тоску. Да и сын наверняка не пойдет на разговор — в последние дни он как мешком из-за угла прибитый — из-за того, что сперли эту проклятую форму…
— Дядь Боря… я тебя не задерживаю?
Ее собеседник чуть заметно усмехнулся. Надо было обладать воистину садистским юмором, чтобы задать такой вопрос пожилому интеллигентному пьянчуге — да за бутылкой вина, да в семь часов вечера…
— Димка… он… ты же знаешь. Я была в первом классе, он был в десятом. Я его с первого класса… смешно? Я уже тогда подумала — этот парень будет моим мужем. И сказала однокласснице, Витке. Так эта Витка через десять с лишним лет была у нас свидетельницей на свадьбе! Всем эту историю рассказывала, но никто не верил. А ты, дядь Боря… он такой красавец… отличник был, медалист. Сколько за ним девчонок бегало, из его, между прочим, класса. Все они сейчас… Нинка на базаре торгует, обрюзгла, опустилась… Людка медсестрой работает, выглядит сейчас на пятьдесят… Мать у нее парализованная. И дочь — без мужа… Почему я это все рассказываю? Они такие девки были… красивые. За Димкой… И Димке они нравились, с Людкой они даже целовались… вечером во дворе, на скамейке… Когда я еще октябренком была. Вот… Такой интересный парень, и с характером… Слава богу, что у них с Людкой ничего серьезного не было, а то бы он женился. Да, Дима — он женился бы… Он такой. Старорежимный. Про таких в книжках… Но нет. Теперь все будет по-другому. Потому что Димку я отсюда вытащу, ты что хочешь думай, дядь Боря, а я его вытащу хоть за шиворот из этого… из всего этого. Потому что… дядь Боря, для него же главное, что его сын не уважает. А за что его уважать? За кепку… ну ладно, футляр, в который медяки кидать?
Дядя Боря, до того сидевший безучастно, теперь поднял глаза:
— Ты, Оля, ветку пилишь, на которой сидишь.
И опустил голову. Замолчал.
— Ты чего? — тихо спросила Оля. — Дядь Боря… ты к чему, а?
— Ты, — тихо сказал Боря, — ты Женьке говорила, что отец у него тряпка? Говорила или нет?
Ольга поджала губы. Некоторое время смотрела на соседа; потом подалась вперед так, что старая колченогая тахта скрипнула:
— Знаешь, дядя Боря… — она сделала длинную паузу. — Я этот футбол… ненавижу. Ноги. Ноги, ноги, ноги! Иду по улице — ноги, ноги… Футбол. Футбол сожрал Жеку… не читает книжек, никуда не ходит, ничего ему не надо, только мяч… Ничего не интересует… даже телек… Да… Ну что ты так смотришь? Что, он нормальный современный мальчик? В ботинках куски свинца таскает — чтобы ноги укреплять! Это же додуматься надо! Когда ему выдали бутсы — ой в бутсах в школу ходил! Цокал, как лошадь… Под подушку клал грязные бутсы! Это нормально? Я понимаю, все они понемножку от чего-то фанатеют… Но не настолько же!
— А иначе не выходит, — тихо сказал дядя Боря. — Что бы стать Шевченко, надо быть именно фанатиком…
Ольга горько усмехнулась:
— Не смеши меня. Шевченко! Зидан! Ривальдо! Он думает… дурачок. Да, они богатые… но это элита! Жека думает, что он так прямо в сборную покатится, что его там ждут с распростертыми… А ждет его вторая лига где-нибудь… И ради этого он… по шесть часов ежедневно! Считая дорогу на базу и обратно… А пишет с ошибками, по математике — тройки…
Боря улыбнулся — улыбкой горькой и безжалостной:
— Ты сыну говорила, что отец у него не мужчина? Ни на что не способен, все за него надо решать самим? Говорила?
Стало тихо, и слышно было муху, безуспешно пытающуюся пробиться сквозь мутное оконное стекло — на свободу.
— Мужчина, — тихо сказал Боря, — это гордыня. Это… философия. Вон видишь — жужжит? А тут — жужжи — не жужжи… Вот как он.
— Это она, — сказала Ольга. — Муха.
— Это он, — сказал Боря чуть снисходительно, будто школьнице. — Это он…
— Мух?
— Не знаю… Мужчина. Стекло… бейся — не бейся… Вот так. А лекарство — одно, — он кивнул на почти пустую бутылку. — От всего — от чувства собственной беспомощности… от концепции мира как бо-ольшой кухни с липучками… Концептуальные липучки. Вот как. А гордыня… она не позволяет подавать вид, что прилип. Она… как бы ты пришел на прием… на концерт в филармонию. Такой делаешь вид. А на самом деле ты на липучке… И еще — структура твоего восприятия не позволяет… А ты — сыну… Нельзя.
Оля долго смотрела на муху.
А когда снова глянула на Борю — философ спал, положив щеку на недоеденный ломтик батона.
* * *
Оксана играла «Вислу». У нее были хорошие руки — мягкие от природы. И даже звук получался вполне приличный; безусловно, она была одаренным человеком. Другое дело, зачем ей это нужно?
— Оксана, — спросил он неожиданно для себя. — А за чем вам это нужно? Играть?
— Нравится, — сказала она удивленно. И добавила: — А почему вы спрашиваете, вам ведь тоже нравится?
— Мне? — Дима подумал. — Гм… Все-таки «нравится» — не совсем точное слово.
— Люблю, — сказала Оксана очень тихо.
— Что?
— Люблю… скрипку. У меня пока не получается, но…
— Что вы, Оксана! Для того десятка уроков, что мы отзанимались, у вас получается просто отлично!
Одумавшись, он глянул на часы. Так и есть, они отзанимались полтора часа вместо сорока пяти минут, и он уже опаздывает в милицию, где ему наконец-то должны выдать справку об отсутствии судимости…
Оксана уже вытащила из кошелька аккуратно сложенные пятнадцать гривен. Положила на край стола.
— Знаете что, — сказал Дима, задумчиво глядя на эти деньги, — знаете, Оксана, лучше в следующий раз рассчитаемся.
— В следующий раз будут следующие…
— Знаете… что. Если за любовь платить… Это уже не любовь, а проституция. Заберите.
Неожиданно для него Оксана покраснела, как помидор. До слез. Решительно поднялась, взяла деньги, снова положила, направилась к двери…
— Оксана! Да я пошутил! Неудачно… Да что вы в самом деле! Любовь к музыке… Ну я пошутил… По-дурацки… Оксана…
Она замедлила шаг. Ей было стыдно за свою реакцию, но она ничего не могла поделать.
— Дмитрий Олегович…
На Оксаниных глазах явно блестели слезы, эти слезы злили ее, а злость не позволяла высохнуть слезам, замкнутый круг…
— Я… позвоню.
Прижала к груди футляр со скрипкой и шагнула к двери; в ту же секунду Вовкин звонок разразился песенкой «Прекрасное далеко». Оксана отшатнулась; Дима посмотрел в глазок.
— Это Ольга, — сказал как можно спокойнее. — Моя жена… бывшая.
Звонок грянул «Не слышны в саду даже шорохи». Дима поспешил открыть — иначе темпераментная Ольга прокрутит весь репертуар звонка, все четырнадцать мелодий.
— Здравствуйте, — сказала Оксана, пытаясь проскользнуть между Ольгой и дверным косяком. — До свидания…
