Маленькая итальянка обошла меня вокруг, шагая напрямик и не заботясь о своих изысканных ботинках. Мне было тяжело видеть ее ноги, запачканные грязью.
Она стояла лицом ко мне.
Только этого не хватало: она плакала.
- Почему ты меня не любишь?
Не знаю, умела ли она плакать, когда захочет. Как бы то ни было, слезы ее были очень убедительны.
Плакала она искусно: чуть-чуть, чтобы не выглядеть некрасиво, широко открыв глаза, чтобы не погасить свой великолепный взгляд и показать медленное появление каждой слезы.
Она не шевелилась, она хотела, чтобы я досмотрела до конца. Ее лицо было совершенно неподвижно, она даже не моргала, словно очистила сцену от декораций и лишила действие всяких перипетий, чтобы как можно эффектнее преподнести это чудо.
Плачущая Елена - звучит противоречиво.
Я тоже не двигалась и смотрела ей в глаза, как будто мы играли в игру, кто первый моргнет. Но настоящая борьба этих взглядов таилась гораздо глубже.
Я чувствовала, что это поединок, и не понимала, какова ставка - и я знала, что ей это известно, что она знает, куда идет и куда ведет меня, и она знала, что я этого не знаю.
Она хорошо сражалась. Она воевала так, как будто знала меня всю жизнь, как будто видела мои слабые места как на рентгене. Если бы она не была столь искусным бойцом, она не смотрела бы на меня, как раненый зверек, взгляд, который рассмешил бы всякого здравомыслящего человека, но который пронзал мое бедное смешное сердце.
Я читала только две книги: Библию и "Тысяча и одна ночь". Это скверное чтиво заразило меня средневосточной сентиментальностью, которой я уже в то время стыдилась. Эти книги стоило подвергнуть цензуре.
И в эту минуту я поистине боролась с ангелом, и мне казалось, что, как Иаков, я побеждаю. Я не моргала, а мой взгляд меня не выдал.
Я не знаю и никогда не узнаю, были ли слезы Елены искренни. Если бы я это знала, то могла бы точно сказать, было ли то, что потом произошло, случайностью или блестящей игрой.
Может быть, и то и другое сразу, поскольку она рисковала.
Она опустила глаза.
Это признание своего поражения было красноречивее, чем, если бы она моргнула.
Она даже опустила голову, как бы подчеркивая, что проиграла.
И по закону земного притяжения это движение головы опустошило запас ее слез. Я увидела два тихих ручейка, скользнувших по ее щекам.
Значит, я выиграла. Но эта победа была невыносима.
Я заговорила, я сказала все, что нельзя было говорить:
- Елена, я солгала. Я уже целый месяц притворяюсь.
Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.
Было слишком поздно.
- Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что так было велено. Но я все-таки незаметно смотрела на тебя, потому что я не могла на тебя не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.
Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала "Хватит! Замолчи!". Елена молчала и смотрела на меня с медицинским интересом. Я это прекрасно видела.
Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашел слишком далеко, но вместо того, чтобы благоразумно остановиться, чтобы не натворить еще больше бед, поддаешься какому-то хмельному вихрю, который несет тебя вперед. Это странная ярость, и кажется, что причина ее кроется в гордости: орать, что вопреки всем и вся у тебя была причина, чтобы напиться и обмануться. Упорствовать в заблуждении, как и в пьянстве, становится аргументом, вызовом здравому смыслу: раз я настаиваю на этом, значит я прав, что бы там ни думали. И я буду упрямо твердить одно и то же, пока не признают мою правоту. Я стану алкоголиком, я создам свою партию, пока я катаюсь под столом, а всем на меня наплевать, в надежде стать всеобщим посмешищем, уверенная, что через десять лет или десять веков, время, история или легенда признают мою правоту, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время одобряет все, потому что у каждой ошибки и каждого порока будет своей золотой век, потому что ошибаются все, во все времена.
На самом деле, люди, которые упорствуют в своих заблуждениях - мистики, потому что в глубине души они всегда знают, что метят далеко и умрут задолго до того, как их лик запечатлеет История, но они рвутся в будущее с мессианским стремлением, уверенные, что о них вспомнят и что в золотой век алкоголиков скажут: "Он был нашим предшественником", и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.
Итак, в марте 1975 года я знала, что ошибаюсь. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я решила унизить себя:
- Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что это неправда.
Тут я зашла слишком далеко.
Должно быть, Елена решила, что это уже не смешно. И она сказала с убийственным равнодушием, которое угадывалось в ее взгляде:
- Это все, что я хотела знать.
Она развернулась и медленно ушла, едва касаясь ножками грязи.
Я поняла, что проиграла, но не могла оставить все как есть. И потом, я считала, что меня слишком быстро поставили на место, я еще не успела насладиться своей ошибкой.
Я бросилась по грязи вдогонку за красавицей.
- А ты, Елена, ты меня любишь?
Она кинула на меня вежливый отсутствующий взгляд, который был красноречивым ответом, и пошла дальше.
Это было как пощечина. Щеки мои горели от гнева, отчаяния и унижения.
Гордость может свести с ума и заставить забыть о чувстве собственного достоинства. А если здесь замешана безумная поруганная любовь, чувства могут выйти из берегов.
Одним скачком по грязи я настигла мою возлюбленную.
- Ну, нет! Это слишком просто! Если ты хочешь меня помучить, смотри, как я мучаюсь.
Зачем? Разве это интересно? - сказала она невинным голосом.
Не важно. Ты хотела, чтобы я страдала, значит, ты будешь смотреть, как я страдаю.
Разве я чего-то хотела от тебя? - сказала она голосом нейтральным, как сама Швейцария.
Ну, это уже слишком!
Чего ты кричишь? Хочешь, чтобы все тебя слышали?
Да, хочу!
Ах вот как.
Да, я хочу, чтобы все знали.
Чтобы все знали, что ты страдаешь, и что надо смотреть, как ты страдаешь?
Вот именно!
А.
Она была совершенно равнодушна, чего нельзя было сказать об окружающих нас детях. Они смотрели на нас все с большим интересом. Вокруг собралась толпа.
Стой! Посмотри на меня!
Она остановилась и терпеливо взглянула на меня, так, как смотрят на бедного актера, который сейчас исполнит свой номер.
- Я хочу, чтобы ты знала, и чтобы знали они. Я люблю Елену и делаю все, что она мне велит до конца. Даже когда ей это уже не нужно. Я потеряла сознание потому, что Елена просила меня бегать без остановки. И она попросила меня делать это, зная, что у меня астма, и потому что она знала, что я ее послушаюсь. Она хотела, чтобы я унизила себя, но она не знала, что я зайду так далеко. Потому что если я вам все это рассказываю это тоже по ее желанию. Унижаться, так до конца.
Самые младшие из детей ничего не понимали, зато понимали другие. Те, кто любил меня, были смущены.
Елена взглянула на свои красивые часики.
- Перемена почти закончилась. Я пойду в класс, - сказала она, как пай-девочка.
Зрители улыбались. Им было смешно. К счастью их было "всего" человек тридцать пять, то есть треть всех учеников. Могло быть хуже.
Все же спектакль вышел отменный.
Еще целый час я была сама не своя. Меня распирало от гордости.
Но это быстро прошло.
В четыре часа воспоминание об утреннем происшествии вызывало у меня чувство подавленности.
В тот же вечер я объявила родителям, что хочу уехать из Китая, как можно быстрее.
- Но мы-то все здесь, - сказал отец.
Я чуть не ответила: "Но у меня есть серьезные причины на это", слава богу, сдержалась.
Моих брата и сестры не было при происшествии. Им рассказали, что их младшая сестра устроила представление, но их это не расстроило.
Вскоре отец получил назначение в Нью-Йорк. Я возблагодарила Христофора Колумба.
Приходилось ждать до лета.
Эти несколько месяцев я прожила, сгорая от стыда. Однако, я преувеличивала свой позор: дети очень быстро забыли о разыгравшейся сцене.
Но Елена о ней помнила. Когда я встречала ее взгляд, то читала в нем насмешку, и это меня мучило.
За неделю до нашего отъезда пришлось прекратить войну с непальцами.
На этот раз родители были ни при чем.
Во время битвы один из непальцев выхватил из кармана кинжал.
До сих пор мы дрались на кулаках и никогда не использовали оружие.
Вид лезвия подействовал на нас, как две атомные бомбы на Японию.
Наш главнокомандующий совершил невообразимое - прошел через все гетто, размахивая белым флагом.
Непал согласился на мир.
Мы покинули Китай вовремя.
Резкий переход от Пекина к Нью-Йорку был полезен моему душевному состоянию.
