- Смирно, юнкер Пагель! Два шага вперед! Равняйсь! Смирно! Смирно, говорю я! Почему вы шатаетесь?
- Что это? - спрашивает голос стоящей в дверях фрау Эвы. - Ахим, ты не можешь дать мне минуты покоя, зачем ты меня мучаешь?..
Ротмистр с быстротой молнии оборачивается.
- Я тебя мучаю? - кричит он. - Это вы меня мучаете! Оставьте меня! Дайте мне околеть, дайте мне напиться, ведь это же единственное, на что я годен! - И вдруг неожиданно мягким тоном: - Вольно, юнкер Пагель. Надеюсь, я не слишком сильно ударил вас, это не входило в мои намерения.
И снова бессвязнее:
- Не знаю, что со мной, почему я это делаю. Что-то такое есть во мне, оно всегда было во мне, я подавлял его, а теперь оно рвется наружу. Никто не может его удержать, оно рвется наружу. Но если напиться, оно стихнет, оно заснет...
Он бормочет про себя все тише и отшвыривает носком лежащую на полу бутылку, из которой вытекла жидкость. Качая головой, он снова оборачивается к шкафу с ликерами.
- Давайте понесем его, господин Пагель, - устало говорит фрау Эва фон Праквиц. - Можете вы его поднять с той стороны? Мы как-нибудь втащим его по лестнице. Наверху я взгляну, что у вас с головой. Мне необходимо вернуться к Виолете. Ах, оставьте его, пусть берет водку, все равно все погибло. О Пагель, если бы не Виолета, зачем бы мне еще жить! Лучше бы улечься по примеру мужа и дочери в постель и заснуть, отогнать от себя все заботы. Ах, скажите же, Пагель, какой во всем этом смысл, к чему выходить замуж, и любить мужа, и родить ребенка, если потом все рушится, остается один прах. Муж и ребенок - все прах. Скажите, Пагель!
Но Пагель не отвечает.
Маленькая унылая группа людей ощупью, спотыкаясь, подымается по лестнице во второй этаж. Ротмистр вряд ли в твердой памяти, но бутылку он держит крепко. Женщина так лихорадочно возбуждена, что несколько раз останавливается, совершенно забывая о ротмистре, и все говорит с Пагелем, ждет от него ответа...
А наполовину оглушенный Пагель слушает ее слова, но одновременно различает еще какой-то звук, и в его измученном мозгу медленно пробивается мысль, что он слышит нечто страшное, нечто ужасающее...
Да, тишина в доме уже нарушена. Между обрывками речи фрау фон Праквиц он слышит со второго этажа звук, которого еще не слышал в эту ночь, жуткий, ужасный звук, сухой, деревянный, бездушный.
Хлоп-хлоп!
И опять:
Хлоп-хлоп-хлоп...
И, прерывая речь фрау Эвы, Пагель поднимает палец (ротмистра он бесцеремонно опустил на ступеньки лестницы) и, не отводя от нее глаз, шепчет:
- Вот оно!
И фрау Эва тотчас же замолкает, и поднимает голову, и взглядывает на Пагеля, и прислушивается к тому, что делается наверху, но все тихо...
Хлоп-хлоп...
Подбородок фрау Эвы начинает дрожать. Ее белое лицо пожелтело, осунулось, точно от внезапной болезни, глаза медленно наполнились слезами.
И снова доносится: хлоп...
В то же мгновение чары спадают, и оба одновременно бросаются вверх по лестнице. Они бегут по короткому коридору, врываются в спальню Виолеты...
Спокойна комната, в свете висящей на потоке лампы сверкает белизной постель. Но кровать пуста. Неприкрепленные створки окон хлопают на ветру медленным, бездушным, деревянным звуком: хлоп-хлоп...
И вот наступает то, чего боялся Пагель все время, чего он с трепетом ждал: крик женщины, ужасный, нескончаемый крик женщины, дробящийся на сотню, тысячу криков, точно адский смех, который никогда не прекратится... Дитя человеческое, раздавленное своей мукой.
Вновь и вновь говорит себе Пагель, укладывая фрау Эву на диван, гладя ей руки, уговаривая, чтобы согреть ее звуком дружеского, человеческого голоса, вновь и вновь говорит он себе, что это крик не сознательный, что фрау Эва оглушена безумной болью. И все же в этом крике ему чудятся голоса всех матерей, неизбежно теряющих своих детей - все матери теряют детей, рано или поздно. "Ибо мы здесь лишь мимолетные гости".
Пагель подходит к окну, чтобы закрыть его и прекратить невыносимое деревянное хлопанье. При этом он бросает торопливый взгляд на увитую плющом шпалеру, ему кажется, что одна из веток примята; он запирает окно. Пагель знает достаточно: выданный склад оружия - лейтенант - его обращение с Виолетой. Полчаса назад у него было искушение крикнуть Виолете, которая прикидывалась спящей: лейтенант пришел! Он этого не сделал, а лейтенант и в самом деле пришел, размышляет Пагель; все понятно, думает он. Но что сказать бесчувственной женщине?..
И Пагель уговаривает ее, он твердит, что девушка в горячечном бреду побежала к лесу, пусть фрау фон Праквиц на одну минуту пойдет с ним к телефону известить Штудмана. Тогда они поищут фройляйн Виолету и найдут ее.
Но до фрау Эвы не доходит ни одно сердечное, разумное слово. Она лежит, и стонет, и плачет. Он не может покинуть ее, а он один в доме, ротмистр спит на лестничной площадке, он проспит потерю дочери...
Но вот внизу зазвонил телефон. Чего не мог сделать человеческий голос, то сделал этот звонок: фрау фон Праквиц вскакивает, очнувшись от оцепенения, и кричит:
- Бегите к телефону! Они нашли мою Вайо!
Она бежит с ним, она становится позади него, она берет вторую трубку. Они стоят так близко друг к другу, глаза горят, они похожи на призраки, не живые и не мертвые... Они слушают...
Доносится только голос Штудмана, он возбужденно сообщает, что в замке девицы устроили оргию вместе с бежавшими каторжниками.
- Все до последней степени перепились, Пагель, это превосходный случай, чтобы...
Внезапным движением фрау Эва вешает трубку. Пагель видит, как она медленно, точно в беспамятстве, поднимается по лестнице. И он тихо, торопливо говорит Штудману, что фройляйн Виолета исчезла из дому. Нужны немедленно полицейские с мотоциклами и собакой-ищейкой. Надо послать двух-трех надежных женщин сюда, в дом... Дверь будет открыта.
И он вешает трубку и широко раскрывает дверь, он просто оставляет ее открытой, распахнутой в ночь, роковую ночь: большей беды уже не может свалиться на этот дом. Он взбегает по лестнице, переступает через спящего ротмистра, не обращая на него никакого внимания, он застает фрау Эву фон Праквиц на коленях у постели бежавшей дочери. Ее руки засунуты под одеяло, она, быть может, старается вобрать в себя последнее, что ей осталось от ее ребенка, немножко живого тепла, сохраненного постелью...
Вольфганг Пагель безмолвно сидит возле безмолвной женщины, он оперся головой на руку. И здесь, перед лицом величайшего страдания, какое он когда-либо видел, погружается он в мысль о другой, далекой, такой любимой... Быть может, он задумался о том, как много зла могут причинить друг другу люди - любовью, равнодушием, ненавистью... Вряд ли он принимает решение, надуманные решения немногого стоят, но он дает подняться в себе ростку, который всегда тихо дремал в нем. Он дает ему простор, это ведь так просто: быть добрым и порядочным, насколько хватит сил (ибо все мы лишь из плоти...).
Затем он слышит голоса и шаги людей внизу. И все становится неясным, как всегда на людях. Он встает и велит отнести ротмистра наверх. Он звонит врачу, фрау Эву укладывают в постель, - у него много хлопот.
И многие важные мысли опять становятся смутными. Добрым и порядочным, насколько хватит сил... Это главное... Вот что останется на всю жизнь.
11. НОЧНЫЕ ПОИСКИ
Глухая ночь, в третьем часу утра ветер усилился. Бушуя, набрасывается он на лес, отламывает от деревьев гнилые мертвые сучья. С треском падают они на землю: глубокая осень, дело идет к зиме. Иногда торопливо несущиеся облака сбрасывают на землю быстрые ливни, но ищейка не сбивается со следа.
Сколько народу, сколько народу высыпало на дорогу! Весь Нейлоэ на ногах, никто не спит, везде горят лампы!
Важная новость, чудовищная новость: сбежавшие арестанты скрывались в замке! И не сбежали они вовсе, а прятались в каморках у девушек, наслаждаясь любовью и вкусной едой. Как только господа уехали, они задали большой пир. И так охмелели, так помутился у них рассудок, что они даже старого почтенного Элиаса заставили присутствовать при этой вакханалии, завернув его в ковер и завязав рот платком. А девушки - те потеряли всякий стыд, подружились с арестантами. Из окон их каморок виден был барак жнецов: началось с перемигиваний, а кончилось тем, что те и другие отлично столковались. У старика Марофке был верный нюх!
Да, что-то подгнило и здесь, и там, и в замке, и на вилле. В замке много молились, но от одних молитв толку мало. Старая барыня - как она перенесет эту недобрую весть! Дом, вероятно, покажется ей оскверненным.
Жандармам особенно трудиться не пришлось. И даже вовсе не пришлось они вместе со Штудманом проникли в большую столовую и крикнули: "Руки вверх!" Преступники смеялись, они считали это веселой шуткой: пожили в свое удовольствие, будет о чем смачно порассказать, ведь теперь они станут героями каторжной тюрьмы. Что уж такого особенного может с ними стрястись? Наверху, в девичьих каморках, лежала, аккуратно сложенная, в полной сохранности, их тюремная одежда; ни растраты казенного имущества, ни кражи со взломом им не пришьешь. На худой конец отделаются шестью или даже тремя месяцами. А уж это недорогая цена!
