Она разбудила его после того, как накрыла на стол, приготовила завтрак, сварила кофе. Он был смущён и рад, побрился, надел свежую рубашку. На пляж не пошли.
Поднимались по скалам. Он помогал ей, подавал руку и тут же отнимал, как будто боялся задержать её руку в своей. Гуляли молча. Шли по крутому берегу меж сосен, пахло смолой и морем, и на сиреневых стволах поблескивали и дрожали прозрачные длинные капли.
Он немного, отстал от неё, а когда-она это заметила, остановилась, дождалась и спросила, почему он её бросил. Он ответил:
— Мне показалось, вы хотите побыть одна.
Она засмеялась, взяла его под руку и почувствовала, как он весь подобрался.
Стали удаляться от берега, пошли в глубь рощи, сосны сменились лиственными деревьями. Вышли на поляну. Становилось жарко. Решили возвращаться обратно и стали спускаться по узкой тропинке между кустарников. Наткнулись на медянку, гревшуюся на солнце, прекрасную, сверкающую чешуёй, как само искушение. Он ловко, с одного удара, размозжил ей голову камнем.
— Прощается тысяча грехов. Но насчитаете ли вы столько? Подождите, дайте мне с ней разделаться.
— Всё условно, но жестокость всё-таки в нашей природе, — сказала она.
— До чего же живучая гадина!
До темноты сидели у моря, было очень тепло. Он вспомнил Магадан, где прошла его юность. Вдруг рассказал историю, как загнанный волками олень, спасаясь, забрёл в море. И как они появились на берегу с ружьями. Олень увидел людей, почувствовал защиту, вышел из воды, пошёл навстречу… Один пьяный мерзавец из их компании всадил в оленя пулю. Все сразу протрезвели.
— Вот так впервые столкнулся я с тупой, бессмысленной жестокостью.
Он говорил спокойно, как о давно прошедшем, перед ней вставало холодное стальное море, тундра, мёртвые глаза доверчивого зверя, — он — совсем юный, с негодованием, презрением, с той чистотой, которая была в нём и которую она чувствовала сейчас.
Из дома отдыха доносилась музыка. Они встали и пошли. Смотрели танцы на открытой площадке.
— Потанцуем? — сказала она.
Он обнял её и повёл. И чувство ритма, танца, свободы, счастья охватили её. Давно она не танцевала. Хорошо быть свободной!
Вернулись домой. Хозяйка опять была на дежурстве. Не хотелось зажигать свет. Улеглись в темноте. Переговаривались о чём-то. Опять молчали. Не спалось. Не спалось.
Она сбросила с себя одеяло, осталась под простынёй.
«Смеет ли она позволить себе свободу? — думала она. — Для себя — да. Да него — нет».
Их кровати разделял только один шаг. Он лежал не шевелясь.
«Смеет ли он позволить себе этот первый шаг? — думал он. — Для того чтобы потерять — да. Для того чтобы сохранить — нет».
— Закурите, — вдруг оказала она. — Закурите же! — приказала она, будто не ему, а себе.
Дождь зашуршал по листве. И сразу как будто обрушился на сад, застучал по ступеням терраски, забрызгал в окно. Дождь.
И вдруг стало так ясно, так понятно, что дождь должен был пойти, что собирался целый вечер, что его ждало всё: деревья, грядки, серая потрескавшаяся земля. Сразу стало легко.
Утром, когда, проснувшись, она ещё лежала в постели, он принёс ей пригаршню уже совсем красных, влажных, тугих и прохладных черешен.
— Чудо! — обрадовалась она. — Вы уже пробовали? Нет? Так загадайте желание!
— Оно исполнилось, — ответил он.
К вечеру вернулись в Краснодар. Он должен был ещё задержаться на несколько дней, а она улетела в Москву.
К аэропорту их вёз тот же шофёр, многозначительно поглядывая на обоих.
На прощанье она спросила:
— Вам не скучно было со мной?
Дорогая, думал он, дорогая. Был отдых, был праздник, была чистота.
