Герцог одно мгновение наслаждался безмолвным смущением своего спутника, а затем промолвил со всею своею любезностью:
- Позвольте вам представить, господин Дролинг, мой адъютант, господин де Туальон- Жеффрар, подполковник Второго кирасирского полка.
Дролинг слегка поклонился:
- Я не знаю вас, милостивый государь, и не собираюсь знакомиться с вами. Я вас не приглашал и не имел в виду принимать вас. Поэтому уходите.
Как почти все члены Королевских домов, герцог вполне зависел от окружающих его людей. При этом он не был настолько неумен, чтобы не сознавать этой зависимости. Поэтому он часто ненавидел своих окружающих, от которых ему не удавалось избавиться ни на минуту, и ничто так его не радовало, как если с тем или другим из них приключится что-нибудь обидное. Манера, с которой господин Дролинг трактовал его адъютанта, так чудовищно гордившегося принадлежностью к рыцарству крестовых походов, настолько забавляла герцога, что он едва мог подавить улыбку.
- Ступайте, милый Туальон, - сказал он, - ожидайте меня внизу, в карете. Г-н Дролинг прав: он принимает только тех людей, которые ему приятны.
В полном негодовании адъютант низко поклонился и молча направился к лестнице. Но он получил удовлетворение. То, что он услышал сейчас от Дролинга, почти примирило его с сумасшедшим художником.
Господин Дролинг именно сказал:
- Если вы воображаете, господин Орлеанский, что вы мне приятны, то жестоко разочаруетесь. Напротив, вы мне в высшей степени несимпатичны. Я пригласил вас только потому, что имею к вам дело. Войдите.
Господин де Туальон ядовито усмехнулся, когда дверь захлопнулась. Как все адъютанты, он в глубине сердца ненавидел своего господина не менее, чем тот его.
Пока художник запирал дверь, задвигал засов и снова укреплял железную перекладину, герцог осматривал ателье. Там стояли два пустых мольберта, на стенах висели едва начатые эскизы и наброски, лежали на ящиках, стульях и подушках пожелтевшие костюмы. Все было покрыто пылью и загрязнено. Ни одной картины герцог не мог нигде найти. Разочаровавшись, он опустился на маленький стул посредине комнаты.
Но едва он сел, как у него под ухом задребезжал дрожащий, словно пение скрипки, голос старика:
- Разве я приглашал вас располагаться здесь? Вашей почтенной фамилии, господин Орлеанский, по-видимому, неизвестны даже самые простые правила приличия. Что сказали бы вы, если бы я, будучи у вас в гостях, уселся, не дождавшись приглашения? Кроме того, это мой стул.
На этот раз герцог пришел в серьезное смущение. Он вскочил. Господин дролинг сбросил какие-то старые лоскутья с тяжелого кожаного кресла, подвинул его немного вперед и затем церемонно добавил:
- Прошу вас садиться!
- Прошу вас, сначала вы! - возразил таким же тоном герцог, решившийся добросовестно разыграть всю эту комедию.
Но Дролинг настаивал:
- Нет, садитесь, пожлуйста. Я здесь дома, а вы мой гость.
Герцог опустился в кресло. Дролинг заковылял к массивному старинному шкапу, открыл его и достал оттуда дивно отшлифованный венецианский графин и две рюмки.
- У меня редко бывают гости, господин Орлеанский, - начал он, - но, если кто-нибудь посетит меня, я имею обыкновение угощать его рюмкой портвейна. Выпейте. Даже за столом вашего отца во дворце вы вряд ли получите лучшее вино.
Он налил рюмки доверху и подал одну из них герцогу. И, не заботясь о том, пьет тот или нет, поднял свою рюмку к свету, нежно потрогал ее рукой и стал пить маленькими глотками. Герцог тоже отпил и должен был сознаться, что вино в самом деле необыкновенное. Дролинг налил рюмки снова и имел такой вид, словно и не собирался совсем говорить по поводу продажи картин. Тогда герцог начал:
- Вы пригласили меня сюда затем, чтобы продать мне некоторые из ваших картин. Я знаком с вашим жанром по интерьеру кухни в Лувре.
- Вы видели эту картину? - живо прервал его художник. - Ну, и что же? Как вы находите ее?
- О, она чрезвычайно хороша! - похвалил герцог. - очень художественная картина№ Удивительно богата настроением.
Но его слова произвели совсем не то действие, какое он ожидал. Старик откинулся назад на своем стуле, провел пальцами по своей белой гриве и сказал:
- Вот как! Ну, так это доказывает, что вы ничего, ровно ничего не понимаете в искусстве. Картина, наоборот, скучна, лишена настроения, одним словом, никуда не годится. Она недурно написана, да, но с настоящим искусством не имеет ничего общего. Только в коричневом горшке с отбросами есть нечто от Людовика XIII, и потому№
- Нечто от кого? - спросил удивленно герцог.
- От Людовика XIII, - повторил спокойно Дролинг. - Но мало. Очень мало. Это была первая слабая попытка, которую я тогда сделал, беспомощное нащупывание. Очень печально, что вам нравится этот навоз, господин Орлеанский.
Герцог понял, что не имеет никакой нужды быть дипломатичным с этим придурковатым чудаком, и решил пренебречь всякими фокусами и обратился к естественной простоте.
- Простите меня, господин Дролинг, - начла он снова, - что я пытался из вежливости ввести вас в заблуждение. Я никогда не видал вашей картины в Лувре и поэтому не могу и судить, хороша она или плоха. Впрочем, я в самом деле понимаю в искусстве очень мало. Гораздо меньше, чем в вине. Ваше вино, действительно, замечательно.
Старик снова наполнил рюмку.
- В таком случае выпейте, господин Орлеанский. Итак, вы мне солгали, что моя картина очень хороша и вовсе не видели ее.
Он поставил графин на пол и потряс головою.
- Фу, черт! - продолжал он. - Сразу видно, что вы из Королевского Дома. Ничего другого нельзя было и ожидать.
И он посмотрел на своего гостя с выражением необыкновенного презрения.
Герцог чувствовал себя очень нехорошо. Он беспокойно ерзал в своем кресле и медленно пил вино.
- Может быть, мы поговорим о нашем деле, господин Дролинг? Я нигде не вижу картин.
- Вы еще увидите картины, господин Орлеанский, все до единой. Они стоят там, за ширмой.
Герцог поднялся.
- Подождите еще немного, посидите. Я считаю необходимым предварительно объяснить вам, почему мои картины представляют такую ценность для вашей фамилиии.
Герцог снова молча уселся. Дролинг поставил свою маленькую ногу на сиденье своего техногого табурета и обхватил колено руками. Он походил теперь на отвратительную старую обезьяну.
- Поверьте мне, господин Орлеанский, что я обратился к вам вовсе не случайно. Я долго обдумывал это и могу вас уверить, что мне в высшей степени противно думать, что мои картины будут находиться в обладании такой гнусной фамилии, как Валуа-Бурбоны-Орлеаны. Но, видите ли, даже самый ярый любитель не заплатил бы мне за мои картины той суммы, которую заплатят Орлеаны, и это говорит само за себя. Другой кто-либо предложил бы мне известную цену, и я был бы должен принять его предложение, если бы не хотел отказаться от продажи. А вам я могу просто диктовать свои цены. К тому же династия королей Франции некоторым образом имеет право на эти картины, так как они - правда, в несколько необычной форме - содержат в себе то, что в течение столетий было для вашего дома святым и остается таким и поныне.
- Я не совсем понимаю вас, - сказал герцог.
Мартин Дролинг покачивался на своем стульчике.
- О, вы сейчас поймете меня, господин Орлеанский, - усмехнулся он. Мои картины содержат сердца королей Франции.
Герцог внезапно пришел к твердому убеждению, что имеет дело с душевнобольным. Если все это и не могло для него быть опасным (впрочем, в Алжире он неоднократно доказал свою неустрашимость), то, по крайней мере было бесцельно и бессмысленно. Невольно бросил он взгляд на дверь.
Старик поймал его взгляд и заметил:
- Вы мой пленник, господин Орлеанский, так же, как некогда ваш дедушка. Я имел в виду, что вы можете улизнуть, и поэтому запер дверь. А ключ у меня здесь - здесь, в моем кармане.
- Я не имею ни малейшего намерения бежать, - возразил герцог, которому показалось весьма комическим величавое обращение маленького человечка. Он был высокий, очень сильный мужчина и мог бы одним ударом повалить на пол старика и отнять у него ключ. - Не можете ли вы наконец показать мне ваши картины?
Дролинг соскочил со своего стула и заковылял к ширме.
- Да, да, я покажу, господин Орлеанский. Радуйтесь! - он вытащил довольно большое полотно в подрамнике, поволок его за собой и подянл на мольберт так, что картина была обращена к герцогу задней стороной. Он заботливо смахнул с нее пыль тряпкой, затем встал сбоку около картины и провозгласил крикливым тоном, словно хозяин ярмарочного балагана:
- Здесь вы видите сердце одного из блестящих представителей Французской Королевской фамилии, одного из величайших властелинов, которых когда-либо носила земля: сердце Людовика XI.
С этими словами он повернул мольберт так, что герцог мог видеть картину. Она представляла могучее, лишенное листьев дерево, на ветвях которого висели десятка два голых, полразложившихся мертвецов. В темной коре дерева было вырезано сердце, носившее инициалы "L. XI".
