Спали мать и дочь в одной комнате. Мама на диване, Мила на кровати. Как-то ночью мама вышла по нужде. Возвращается: постель дочери пуста, балконная дверь распахнута. Мама выскочила на балкон. Зима, белым-бело. При свете луны все отлично видно. И что же открылось взору матери, когда она глянула вниз с пятого этажа? Дочь сидит в одной ночнушке на ветке дерева, засыпанного снегом, которое росло и них под окнами, и, задрав голову, кричит:
— Мама! Сними меня!
Вызвали "скорую". Осмотрев Милу, врач сказала: "Ничего страшного. Приземлилась удачно"…
Как мы, ее родные, радовались, что все обошлось, но успокоились мы рано. Через какое-то время на той груди, которой девушка ударилась, упав на дерево, появилась шишечка, сперва малюсенькая, еле ощутимая. Если бы Мила своевременно обратилась к онкологу или хотя бы к гинекологу, или кому-то из нас, своих сестер, показала ушибленную грудь, она была бы спасена. Но младшая наша сестра была очень стеснительной, а может быть, не хотелось ей убедиться, что заболела страшной, неизлечимой болезнью и обречена.
Я в это время жила по-прежнему в том городе, куда увез меня Сергей. Но уже одна: с ним пришлось мне развестись. Были для этого очень веские причины, о которых умолчу пока. Не совсем, правда, одна. Был у меня друг. К сожалению, виделись мы с ним редко, потому что он был женат. Дочь моя, которой исполнилось тогда 23 года, окончив университет, вышла замуж за выпускника того же ВУЗа и, как я когда-то от своих родителей, уехала с супругом от меня на север, куда ее муж-геолог получил назначение. Тяжело мне было в последние дни перед ее отъездом. Невыносимо больно, точно кусок от сердца отрезали. Ведь она у меня единственный ребенок.
Так мне было плохо в день отъезда молодых, что я даже провожать их не пошла, чтобы не разреветься на улице, на глазах у чужих людей. Смотрела с балкона, как они вышли из подъезда и уходят все дальше и дальше от меня. Я пожирала их глазами. И запомнила навсегда этот миг, как она, дочка моя любимая, машет мне рукой и улыбается, в голубом панбархатном платье, которое было ей к лицу и скрывало беременность, которое я подарила ей на прощание…
Это было такое трудное для меня время, что я начала подумывать: уж не вернуться ли мне в родные края насовсем, поменявшись с кем-нибудь из жителей Летнего квартирами? И когда приехала в Летний, задала этот вопрос маме в присутствии Милы. Та и слово не дала вымолвить родительнице, затараторила: "не меняйся, не меняйся, не меняйся"! Я просто опешила: ну чем помешала бы я сестре, если бы жила с нею в одном городе, но отдельно от них с мамой? Ответ мог быть только один: Мила ревновала свою мамочку ко мне, забывая о том, что ее мать и мне доводится матерью. Учитывая, что самая младшая моя сестра больной человек, спорить с нею, настаивать на своем я не решилась, отказалась от намерений переехать со всем своим имуществом в родной город. О том, что у Милы, кроме расстройства нервной системы, с которым до ста лет можно дожить, еще и рак и что очень скоро будет нуждаться она в уходе, никто тогда не знал: ни она сама, ни кто-либо из нас, ее родичей.
Приезжая в Летний, я по-прежнему общалась с Юдиными. И всякий раз при встрече Родион донимал меня своими навязчивыми ухаживаниями. Как теперь говорят, "кадрил". Комплименты из его уст сыпались, точно из рога изобилия. "Как ты в последнее время похорошела! Другие в твои годы начинают стареть, а ты все молодеешь". Говорит, а сам смотрит мне в лицо испытующе, ждет, когда я замечу, что и он с годами становится все привлекательнее, интереснее, когда взгляну я на него, хотя бы мельком, не глазами бывшей учительницы, теперешней родственницы, равнодушной к нему, а глазами женщины, очарованной им.
Помня о том, что не живу я уже с Сергеем, но, не зная того, что есть у меня другой мужчина, так и норовит смутить мою душу. Чтобы избавить себя от необходимости выслушивать его льстивые речи, стараюсь бывать у Лиды пореже, но она выговаривает мне: вот, мол, к подругам ходишь, а к родной сестре тебя не дозовешься. Мне тогда и в голову даже не приходило, что приглашает она меня к себе не от чистого сердца, не по своей инициативе, а по требованию своего мужа, этого донжуана.
Конечно, я могла бы дать ему настоящий отпор, отбить у него желание приставать ко мне. Но получилась бы ссора. И этот самодур, превративший свою жену в безгласное существо, запретил бы Лиде даже видеться со мной. А мне терять сестру не хотелось. И маме нашей не понравилось бы, если бы мы с Лидой отвернулись друг от друга. Всю жизнь мечтала наша мать о ладе-складе в семье, о том, чтобы дочери ее "промеж себя" были дружные.
Так или иначе, мы с Лидой продолжали родниться, виделись, когда я приезжала на родину, переписывались, когда уезжала к себе. Именно она, Лида, сообщила мне в письме эту ужасную новость, что у Милочки нашей рак, причем запущенный.
Как я плакала, прочитав это известие, как терзалась, сознавая невозможность что-либо изменить. Еле-еле дождавшись отпуска, помчалась в родные места, чтобы выручить маму и Милу: и домашнюю работу взять на себя, и садом заняться. Больной после облучения и операции нельзя было находиться на солнце, то есть работать на их участке. А из мамы, какой работник? Ей было уже около восьмидесяти лет. Знала я: она очень любит свой садочек и ни за что не откажется от него, что бы с нею самой не случилось. Конечно, от меня как от садовода первое время толку было мало. Но мама говорила, что она мной довольна. Мы приезжаем на ее участок вместе. Я работала, а она сидела в тенечке и давала мне указания, что и как нужно делать. Учила меня. Никогда прежде, занимаясь умственным трудом, не думала я, что придет время и стану копаться в земле, в навозе. Но ради мамы и больной сестры я готова была на любые жертвы, лишь бы они жили подольше. Летом я трудилась в саду, зимой — в школе. А надо признаться, что в школе, всю жизнь, трудно мне было работать. И не только потому, что эта работа сама по себе нелегкая. Еще и потому, что мои коллеги постоянно вставляли мне палки в колеса. Платили учителям тогда очень мало. За копейки никто не хотел хорошо работать, за редким исключением. Я как раз в это исключение и входила, потому что плохо работать ведь неинтересно. Старалась изо всех сил и добивалась высоких результатов — на деле, а не только на бумаге. Тот же Родион однажды сказал жене, а уж она передала его слова мне, что толк в грамматике русского языка понял он, когда у меня поучился. Правила и до этого знал, а вот применять их, выполняя письменные работы, не умел.
Свое нежелание напрягаться на уроках преподаватели русского языка в ШРМ прикрывали болтовней о том, что грамотно-де писать учащихся, совмещающих учебу с работой на производстве, нельзя. Что способные ребята посещают дневные школы и не работают пока. А работягам, мол, не столько знания нужны, сколько бумажка об окончании учебного заведения. Значит, надо, не мудрствуя лукаво, ставить им вместо "двойки" "международную", то есть "тройку". И, что называется, "Гуляй, Вася"!
Я же своим упорным трудом это мнение ленивых педагогов опровергала, за что мне и доставалось. В конце концов недоброжелатели мои, сплотившись, выжили меня из вечерней школы. Переехав в другой город, работать пошла я в дневную. 15 лет продержалась на одном месте. И все это время приходилось отбиваться от нападок со стороны администрации. И как мне было не воевать? Здесь меня уже не уговаривали "работать полегче". Действовали по-другому, стараясь избавиться от чересчур добросовестного, требовательного не только к себе, но и к своим коллегам педагога. Сознательно создавали для меня сверхтяжелые условия труда. Классы в этой десятилетке формировались с учетом сведений о ребятах, получаемых из дошкольных детских учреждений. Критерием при этом было вот что: есть у ребенка отец или нет, пьющие или непьющие родители. В одну группу параллели записывались дети из благополучных семей, в другую — из неблагополучных.
Мне в наказание за мою несговорчивость при распределении нагрузки между учителями давали самые что ни на есть неуправляемые. Но на это я как раз и не сетовала. Брала, что предлагали, делала свое дало, не жалея сил. Возмущало меня другое, из-за чего и приходилось конфликтовать с администрацией: только организуешь детей, научишь более-менее грамотно писать — начинают у тебя, как настоящие пираты, отнимать этот класс, чтобы передать кому-то из так называемых "блатных" педагогов. По доброй воле не отдашь — подстроят каверзу. Пожалуешься вышестоящему начальству — оно тебя поддержит, зато школьное, в отместку за то, что "сор вынесла из избы", натравит на тебя весь коллектив. Вот и сражайся потом одна со всеми. Я и сражалась, пока не устала…
Зарплату в том году учителям повысили, некоторые стали получать по 300 руб. А я теперь должна была жить на 64 рубля в месяц. Всегда были у меня и в ШРМ, и в детской школе хорошие отношения с учащимися. Только благодаря этому удалось мне продержаться на поприще просвещения 30 лет. Но пришло время, и в этом моем заслоне от наездов администрации была пробита брешь. Сумели те, кому это было выгодно, настроить учеников одного моего класса против меня. И они пожаловались директору, что я как классный руководитель слишком строга. Такую, мол, характеристику напишет, когда будем восьмой класс заканчивать, что ни в одно ПТУ не возьмут. И на экскурсию по стране в зимние каникулы поехать с нами отказывается. Очень хотелось ребятам в том году побывать в разных городах (кто-то сумел разжечь в них это желание). Спору нет, я оказала бы ребятишкам эту любезность — покатались бы вместе с ними в поездах. Но в том году у меня такой возможности не было. В ту зиму моя дочь должна была рожать, и я обещала, что во время январских каникул приеду к ней на север, чтобы помочь управиться с новорожденным. Я же знаю, что такое первые роды, какие после них могут быть осложнения. Всякое может случиться. А кто ее выручит, как не родная мать, если она, разрешившись, заболеет? На чужбине ведь живет. А муж-геолог часто уходит в поле не только в летнее, но и в зимнее время. Я просто уверена была, что директор даст мне в середине учебного года отпуск. Другим учительницам в подобных случаях подписывал заявление. А мою просьбу не удовлетворил.
