Пьер Мишо, не имея возможности сослаться на чей-то весомый "авторитет", вынужден был согласиться на сокращения. Выбросили по нескольку фраз там и тут, одну главу целиком в середине и одну в конце. Эта последняя "экологическая" глава была для меня важной. Но, должен признать, что ее "положительный" аспект, ее "программность" -- там, где герой, превратившись в питона, оказывается на трибуне экологического митинга, -- действительно выбивалась из общего тона книги. Поэтому я хочу, чтобы "Голубчик" продолжал выходить в том виде, в каком он впервые был представлен публике. "Экологическую" главу можно опубликовать отдельно, если мое творчество еще будет кому-нибудь интересно.
Книга вышла. Я не ждал ничего. Единственное, чего мне хотелось, это иногда иметь возможность погладить переплет. Людям нужны друзья.
Что же до парижской критики...
Многие и без меня говорили о "терроре в литературе", о круговой поруке, о клане "своих", о петухах и кукушках, о возвращении долгов или сведении счетов... На самом деле все это относится не к критике как таковой, а к тому, что называется "парижизмом". Вне Парижа нет ничего похожего на это мелкое стремление к всемогуществу. Давайте в который раз помечтаем здесь о децентрализации. В Соединенных Штатах не Нью-Йорк, а критики всех больших и малых городов страны решают участь книги. Во Франции властвует далее не сам Париж, а парижизм.
Однажды я удостоился в некоем еженедельнике целой полосы похвал -- речь шла о моем романе "Европа". Через год у меня выходят "Заклинатели". Желчный разнос на всю страницу той же "критикессы" в том же еженедельнике. Ладно. Через пару недель, самое позднее через месяц, я встречаю эту даму на обеде у мадам Симоны Галлимар. Она выглядит смущенной.
-- Вас, наверно, удивила моя суровость по отношению к "Заклинателям"?
-- М-м...
-- Я дала такой прекрасный отзыв о "Европе", а вы меня даже не поблагодарили...
Красиво, не правда ли?
Вполне понятно, что после подобных случаев и
еще множества других мне стало противно печатать
ся. Моей мечтой, которую я так и не смог никогда
осуществить по материальным причинам, было пи
сать в свое удовольствие и ничего никогда не публиковать при жизни.
Я был у себя в Симарроне, когда мне позвонила Джин Сиберг и сказала, что "Голубчик" восторженно принят критикой и "Нувель Обсерватер" даже указывает на Рэймона Кено или Арагона как на вероятных авторов, ибо "это может принадлежать перу только большого писателя". Вскоре я узнал из газет, что Эмиль Ажар -- это не кто иной, как Хамиль-Раджа, ливанский террорист. Что он подпольный хирург, делающий нелегальные аборты, молодой уголовник, а то и сам Мишель Курно собственной персоной. Что книга -- плод "коллективного" творчества. Я говорил с одной женщиной, у которой была любовная связь с Ажаром. По ее словам, он великолепен в постели. Надеюсь, я не слишком ее разочаровал.
Мне пришлось обратиться к адвокату Жизель Алими, чтобы внести изменения в договор Ажара с "Меркюр де Франс". Договор был составлен на пять романов, и, хотя я подписал его вымышленным именем, он тем не менее обязывал меня, как Ромена Гари, выполнять эти условия. Я выбрал мэтра Жизель Алими, потому что ее адвокатская деятельность во время войны в Алжире говорила в пользу невесть как возникшего, но очень меня устраивавшего мифа о ливанском террористе Хамиль-Радже.
В первый раз мое имя было произнесено только год спустя, когда уже вышла "Жизнь впереди", с появлением на сцене фигуры Павловича, признанием его авторства журналом "Пуэн" и открытием нашего родства.
Теперь надо сделать попытку объясниться всерьез. Мне надоело быть только самим собой. Мне на доел образ Ромена Гари, который мне навязали раз и навсегда тридцать лет назад, когда "Европейское воспитание" принесло неожиданную славу молодому летчику и Сартр написал в "Тан модерн": "Надо подождать несколько
лет, прежде чем окончательно признать "Европейское воспитание" лучшим романом о Сопротивлении..." Тридцать лет! "Мне сделали лицо". Возможно, я сам бессознательно пошел на это. Так казалось проще: образ был готов, оставалось только в него войти. Это избавляло меня от необходимости раскрываться перед публикой. Главное, я снова затосковал по молодости, по первой книге, по новому началу. Начать все заново, еще раз все пережить, стать другим -- это всегда было величайшим искушением моей жизни. Я читал на обороте обложек своих книг: "...несколько насыщенных человеческих жизней в одной... летчик, дипломат, писатель..." Ничего, ноль, былинки на ветру и вкус бесконечности на губах. На каждую из моих официальных, если можно так выразиться, репертуарных жизней приходилось по две, по три, а то и больше тайных, никому неведомых, но уж такой я закоренелый искатель приключений, что не смог найти полного удовлетворения ни в одной из них. Правда заключается в том, что во мне глубоко засело самое древнее протеистическое искушение человека -- стремление к многоликости. Неутолимая жажда жизни во всех ее возможных формах и вариантах, жажда, которую каждое новое испытанное ощущение лишь разжигает еще сильней. Мои внутренние побуждения были всегда противоречивы и увлекали меня одновременно в разные стороны. Спасли меня -я имею в виду мое психическое равновесие, -- пожалуй, только сексуальность и литература, чудесная возможность все новых и новых воплощений. Сам для себя я постоянно был другим. И когда я обретал некую константу: сына, любовь, собаку Санди, то моя привязанность к этим незыблемым опорам доходила до страсти.
В таком психологическом контексте рождение, короткую жизнь и смерть Эмиля Ажара, быть может, объяснить легче, чем мне самому поначалу казалось.
Это было для меня новым рождением. Я начинал сначала. Все было подарено мне еще раз. У меня была полная иллюзия, что я сам творю себя заново.
Моя мечта о "тотальном романе", охватывающем и персонаж, и автора, про которую я так пространно писал в эссе "В защиту Сганареля", стала наконец достижима. Поскольку я публиковал одновременно и другие книги, подписывая их "Ромен Гари", раздвоение было полным. Я заставил лгать название романа "За этим пределом ваш билет недействителен". Я одержал верх над ненавистными мне пределами и над "раз и навсегда".
Те, кому сейчас, когда все уже давно закончилось, это еще интересно, могут заглянуть в прессу тех лет, чтобы представить себе восторги и любопытство, шум и ярость, которые поднялись вокруг имени Эмиля Ажара после выхода "Жизни впереди". Сам же я, переживая как бы свое второе пришествие, невидимый, неизвестный, смотрел словно зритель на свою вторую жизнь. Сначала я назвал эту книгу "Нежность камней", совершенно забыв, что уже использовал однажды это название в романе "Прощай, Гари Купер". Мне напомнила об этом Анни Павлович. Я решил, что все, игра проиграна. И, дабы запутать следы, нарочно вернулся к этой ошибке в "Псевдо".
Я тогда счел, что мне остался всего один шаг до "тотального романа", обрисованного на четырех с половиной сотнях страниц эссе "В защиту Сганареля", и надо лишь пойти чуть-чуть дальше, сделать выдумку еще правдоподобней и дать жизнь этому picaro*, одновременно автору и персонажу, которого я там описал. Мне казалось также, что если Эмиль Ажар на некоторое время продемонстрирует себя во плоти, прежде чем снова растаять в тумане тайны, то это укрепит миф, окончательно развеет подозрение о "крупном писателе, затаившемся в тени", которого тщились отыскать журналисты, и я смогу продолжать писать своих "Ажаров" в полном покое, посмеиваясь в кулак. Итак, я попросил Павловича, у которого было "лицо" такое, какое надо, ненадолго взять на себя роль Ажара, с тем чтобы потом исчезнуть, дав прессе вымышленную биографию и сохраняя строжайшее инкогнито. Его дело объяснить, если он когда- нибудь пожелает, зачем, давая в Копенгагене интервью "Монду", он обнародовал свою подлинную биографию и почему, хотя я был против, позволил напечатать свою фотографию. С этой минуты мифический персонаж, которого я так старательно создавал, прекратил свое существование и его место занял Поль Павлович. Выяснить, кто он такой, ничего не стоило -- и наше родство выплыло на свет. Я защищался, как дьявол, публиковал опровержение за опровержением, используя в полной мере свое право на анонимность, и в конце концов сумел убедить пишущую братию, причем даже без особого труда, поскольку я давно уже всем надоел и им хотелось чего-нибудь "новенького". Желая понадежнее обезопасить себя, я написал "Псевдо" как "автобиографический" роман Поля Павловича, и таким образом мне удалось наконец осуществить замысел романа о юношеской тревоге, о котором я грезил со времени своих двадцати лет и "Вина мертвецов". Но я уже знал, что Эмиль Ажар обречен. У меня к тому моменту были написаны семьдесят страниц "Тревоги царя Соломона", но я тогда отложил их в сторону и вернулся к этому роману лишь через два года, не устояв перед потребностью в творчестве, которая оказалась сильнее, чем все разочарования.
