Нам известно о нем немногое: он был невысокого роста, подтянутый и черный. Родился в 1933 году от женщины из племени салю, изнасилованной нубийским солдатом-налетчиком. Салю — оседлое племя, живущее на западе, в предгорьях, где выращивают земляной орех. Мать Эллелу, крупная, властная женщина из рода Амазегов, стала по праву наследия женой мужа сестры своего мужа, которого убили в ту ночь, когда ее изнасиловали. Земля, на которой растут земляные орехи, коричневая, перисто-коричневая, как выдернутые из нее кусты, которые сушат ценными плодами вниз, складывая их двухметровыми ометами, и Эллелу с самых первых дней — возможно, глядя на эти странные плоды, которые могут созревать лишь под землей, — не желал выделяться. На людях он всегда носил все коричневое, цвета своей военной формы, безо всяких регалий, и выглядел так же однородно и неназойливо, как сама земля, коричневая саванна, переходящая в пустыню. Даже реки в Куше коричневые и становятся голубыми лишь на миг, когда потоки ливня, кипя, с грохотом несутся вниз по вади, но внезапно ожившая в сезон дождей зелень скоро накрывает их пеленой пыльцы. Следуя предубеждениям Пророка, Эллелу не позволял себя фотографировать. Его изображения в цвете сепии в витринах магазинов и в учрежденческих коридорах Истиклаля, засиженные мухами, были официальными и невыразительными. Единственное разнообразие в его костюм вносили — по случаю некоторых событий государственной важности — сверхзащитные и затрудняющие узнавание солнечные очки фирмы под странным, названием «Noir»[3]. Говорили, что такая анонимность была его оружием, позволявшим ходить в народ под видом нищего и шпионить на манер знаменитого калифа Гаруна ар-Рашида. Полковник Эллелу был истым мусульманином. У него было четыре жены, и он (так говорили) не удовлетворял ни одну из них — настолько всеохватна была его любовь к иссушенной земле Куша.
В семнадцать лет, стремясь вырваться из суровых условий деревенской жизни, где из-за своего незаконного рождения и вдовства матери он занимал отнюдь не престижное место, он записался в Troupes coloniales, то есть в колониальные войска, и затем отправился служить во французский Индокитай, где пробыл до разгрома полковника де Кастри под Дьенбьенфу в 1954 году — к этому времени Эллелу уже дослужился до звания сержанта. В бою он обнаружил, что обладает полнейшим спокойствием, и это показалось его начальникам достойным похвалы. На самом же деле такое поведение объяснялось психологией земляного ореха. В самых тяжелых ситуациях, даже когда орды генерала Жиапа в четыре раза превышали число защитников крепости, а отвращение азиатов к чернокожим проявилось в истреблении черных солдат, Эллелу верил, что тупое терпение спасет его от града пуль. Во время следующей кампании, когда его дивизия участвовала в братоубийственной войне со сторонниками независимости Алжира, в военных документах не просматривается следов Эллелу. Он вновь выходит из тени около 1959 года в ранге майора в качестве атташе при короле Эдуму IV, Повелителе Ванджиджи. Провал галльских империалистов в их ставке на Бао Дая не окончательно испортил им вкус к марионеточным монархам. Королю было тогда за шестьдесят, из которых двенадцать лет он провел под домашним арестом, наложенным колониальными представителями Четвертой республики за его предполагаемое сотрудничество с вишистским правительством Нуара и его германскими спонсорами, — он испытывал тем больший стыд, что у него перед глазами был пример героического сопротивления, организованного на юге Феликсом Эбуе из Французской Экваториальной Африки. Эллелу продолжал оставаться близким сподвижником короля и либерально-буржуазного элитарного правительства, которое король наделил своей потускневшей властью, вплоть до переворота 1968 года, когда он, хоть и был вторым лицом при горько оплаканном народом герое, генерал-майоре Жан-Франсуа Якубу Соба, сыграл решающую, правда, весьма подозрительную, роль. В 1969 году Эллелу стал министром информации, позже в том же году — министром обороны, а после успешного убийства генерала Соба в двенадцатый день Рамадана — президентом. Согласно «Ежегоднику государственного мужа» у него есть квартира в грандиозном правительственном здании, построенном французами, и другая квартира в казармах Собавиля. Жены его живут в четырех отдельных виллах в пригороде, который, как и в дни империалистического порабощения, все еще называется Ле Жарден. Похоже, Эллелу придерживается того, чтобы никогда не находиться в определенное время в определенном месте. Больше узнать что-либо о легендарном руководителе страны и представителе третьего мира довольно трудно.
Почему король любил меня? Я с тревогой задаю себе этот вопрос, вспоминая его изрезанное бесконечными морщинами лицо в окружении жестких седых волос, похожее по цвету на черноту высохшей фиги; то, как он кивал и кивал, словно голова его была смонтирована на дрожащей пружине, как крякал от веселья или алчности, точно раздавленная ногой дорогая коробка, как чуть колыхались, жестикулируя, его маленькие, до нелепого унизанные драгоценностями руки, настолько не тронутые работой, что они казались двухмерными, как они взлетали в безнадежном веселье и печали, словно завихрения пыли на улице. Его светлые глаза, не голубые и не карие, а скорее зеленые, поблекли от слепоты, став желтыми, как у кошки, и всегда напоминали мне, что его династия пришла с севера, — эти исполненные презрения чужестранцы, хоть и темнокожие, наглые захватчики, сами сбежавшие и принесшие с собой нечто хуже личной жестокости — страшное представление о неумолимо уходящих времени, истории, оставляя нас с мыслью, что живем мы и умираем бесцельно, бессмысленно. Что видел этот слепец, глядя на меня? Я могу лишь предполагать, что среди столь многих личных проблем, озабоченный планами собственного благосостояния, благосостояния своих кланов и кланов своих жен, он видел меня в новом цвете — я был окрашен краской патриотизма. Эта случайно образованная аморфная страна, полученная им от французов, эта краюха земли с границами, очерченными анонимным картографом на бесславной Берлинской конференции в 1885 году и десять лет спустя более жестко установленными в качестве оккупированной военной зоны, не получившей мирного статуса вплоть до 1917 года и по сей день находящейся с ее стройным населением красивого шоколадного цвета в закладе у Банка Франции, — этот край, обозначенный не на каждой карте, что он такое? Исторически существовавшее королевство Ванджиджи расширялось, а потом сжималось, как желудок, который столетиями не получал пищи; к тому времени, когда галлы — по таинственному наущению де Голля — отказались от колониального господства и создали организацию, с помощью которой можно исподволь управлять страной, Ванджиджи превратилась в название и в предмет первостепенной важности в голове одного старого узника. И он, в свою очередь, увидел во мне, беглеце, вернувшемся, пылая приобретенными благодаря знаниям страстями, то, чего не обнаруживал в себе: представление о судьбе Куша.
В год Пророка 1393, что по комической арифметике неверных считается 1973, в конце сезона дождей, который был на редкость сухим, президент отправился навестить короля. Народ считал Повелителя Ванджиджи мертвым, казненным вместе со своими министрами и двоюродными братьями в те первые пьянящие месяцы революции во внутреннем Дворе Правосудия, где ныне девочки из Антихристианской школы играли в хоккей и волейбол. А на самом деле короля Эдуму втайне держали пленником во Дворце управления нуарами, где вдоль стен бесконечных коридоров на уровне костяшек пальцев идущего человека тянулась, наподобие внутреннего горизонта, зеленая полоса. Пол был усеян осыпавшейся с потолка штукатуркой там, где еще уцелело несколько застывших завитков ар нуво. В постоянно царившей здесь полутьме солдаты отдавали честь проходившему по коридорам диктатору, а их наложницы, вскрикнув и взвихрив лохмотья, ныряли в двери кабинетов, превращенных в казармы. В этот час запах паленых перьев несся из комнат, где некогда клерки с усиками, словно прочерченными пером, выстраивали паутину надуманных приказов. Из апартаментов короля, возле которых стояла стража, веяло ароматом клевера и доносилось монотонное чтение Корана. Пытаясь развеять скуку своего заключения, а возможно, и снискать расположение пленившего его фанатика, старик обратился к истинной вере, и азан перед наступлением вечера читал ему суры, в которых описывается рай: «Для неверных мы приготовили кандалы с цепями и пылающий огонь. А правоверные будут пить из чаши, окунутой в фонтан амброзии из бьющего ключом источника, у которого освежаются слуги Аллаха...» Старый мерзавец чаровник раньше гордился своей варварской любовью проливать кровь и менять свое окружение, и, когда французы ослабляли контроль, он, пользуясь привилегией короля, казнил людей. Особенно страдали от этой его прихоти молодые наложницы. И хотя из окон дворца доносились их крики под топором, которые не удавалось заглушить даже с помощью подушек, у него никогда не было недостатка в созревших для супружества, трепещущих, полногрудых заместительницах с кожей цвета оникса, которые появлялись в его дворце под нажимом жаждущих угодить ему семей, а также под влиянием чего-то близкого к тяге к самоубийству и какой-то ненасытности, таившейся под влажным страхом в них самих. «Они будут возлежать на мягких диванах, не чувствуя ни палящей жары, ни жестокого холода. Деревья будут простирать над ними свою тень, и плоды гроздьями висеть над ними». Обитель короля освещал глинистый свет клонящегося к закату солнца. Король знал поступь Эллелу и величественным жестом божества дал знать своему чтецу, юноше из племени фула в сливово-красной феске на бритой голове, чтобы тот умолк.
