Теперь куда же?
— Налево! — оглушительно каркает чей-то птичий голос.
Ну и ну! Шагу не ступишь — кругом часовые. Налево — так налево. Опять какой-то очень крутой лестничный ход, но теперь наверх. Неожиданно с визгом распахивается дверь. На пороге — маленький гидроцефал. Его огромная прозрачная голова легко катается на плечиках, словно презерватив. Но он — хороший парень.
Он хлопает маленькими тупыми ладошками и разевает жабий рот:
— Тётя Клёпа! Паша пришёл!
— Ну, веди, веди его скорей, Раушка! — доносится издалека, из внутренних покоев жилища низкий, бархатный голос тёти Клёпы.
Гидроцефал доверчиво берёт меня за палец своей коротенькой лапкой. Мы идём прихожей, тёплой, пахнущей керосином и капустой. Она завалена старыми корытами, вёдрами, какими-то котлами, обломками граммофонов.
В кухне, где, видать, идут жаркие приготовления к столу, на нас с воплями набрасываются бородатые женщины, какие-то милые безволосые старичонки. Огромный мясник с кровавыми лужицами вместо глаз рубит что-то свежее, отчаянно глядящее человеческими глазами.
Раушка вдруг сжимает лапками височки, жёлтые глаза его наполняются слезами:
— А где моя баночка? — слезливо тянет он. — Я хочу писать!
— Ты кто такой? — визжат бородатые женщины и щиплют, шлёпают меня по ягодицам. — Чего пришёл?
— Бонжур, Пашенька! — радостно поёт тётя Клёпа, с шелестом вплывая в кухню. Она протягивает мне для целования белую, холёную и очень тяжёлую длань лебедем.
— Здравствуйте, мамочка. А я, как всегда, без опоздания, — приветствую я тётю Клёпу после целования.
— Умница ты мой, шерамишечка. Разденьте его, грубияны! — говорит она старичонкам и бородатым женщинам. — Раздевайся, Павлик. Пальто давай вот сюда, на крюк. Замёрз? Ну, сейчас погреешься. Иди, иди, лысый, открывай консервы!
Её большая зелёная грудь колышет теплый воздух возле моего лица. Она дышит мне в темя, хватает горячими цепкими пальцами мои руки, плечи… Так вкусно пахнут её подмышки! А её гости расстёгивают меня, стаскивают рукава, а кто-то даже залезает ко мне в штаны, и галдят.
— Зеркало! — приказывает тётя Клёпа.
Шустрый смокинг в гвоздичке и полосатых джинсах в одно мгновение подаёт мне туалетное зеркало, щётку, бриолин, и я навожу на себя лоск, несколько утраченный от путешествия по поганым переулкам. Между прочим, этот тип в смокинге — тоже мой старый знакомый — скелет. Да, самый заурядный, самый натуральный скелет. Только со сколиозом, с таким несколько лакейским изгибом позвоночника вперёд. Такой сколиозный тип. И всё-то он правым глазом подмаргивает.
— Держи зеркало прямее, кодеинщик, — бормочу я, ловя свой пробор в прыгающее зеркало.
Тем временем гости, эти патологические типы, подталкивают меня к большой двери с портьерами. Она распахивается и… я вхожу в трапезную.
Как сказал бы наш великий Гоголь — дайте мне другое перо; моё перо слабо, оно не в силах описать открывшуюся моему взору картину…
Огромная, высокая комната (это в таком-то домишке!) залита жарким зелёным огнём. Это — от великого множества свечечек, прилепленных к стенам, установленных на специальных полочках, подставочках, портретах, этажерках. И одна, самая большая, посреди ещё более сияющего стола под твердой ресторанной скатертью, в узкой малахитовой вазе. А прекрасный стол отягощён золотистыми коньяками, ледяными водками и шафранными винами. И между ними — фаянсовые корытца салатов, керамические ладьи с заливными, колбасы, окорока, что-то очень похожее на миниатюрный унитаз с письмом по краю, наполненный дымящимся отварным картофелем, тарелки с красной рыбой, вазочки с икрой… Боже мой! Начальник конторы! Тебе и не снилось это! Да ты, если бы и оказался здесь, то схватил бы со стола яблоко и убежал, да ещё был бы счастлив! О, Паша Мосин привык к этому. Он умеет себя вести.
Итак, стол — полный порядочек. И всё кодло в сборе, чинно сидит за столом. А увидя меня, козлиная компания поднимает оглушительный визг и рёв.
— Па-ш-ша! Ш-шынок! — восторженно шипит, пуская с подбородка слюни, старик-домовой. Толстые лысые губищи его трясутся, болтаются, как старушечьи органы.
— Здорово, дед Губан! — ору я ему. — Привет гостям тётиклёпиным! Всем дырочникам, водянчикам, подпольникам, запечникам, подсыпщикам, пролезайчикам, Ночным Жуткарям и Темнецам! Низкий поклон Его Козлиному Величеству — Тихарю Бармалеичу!
Ух ты, визг и рёв какой!
Я тут свой человек, Господи. Они все знают меня, гости тётиклёпины.
Бармалеич, отставной чердачный бес, житель водопроводный, с битнической бородкой, бурый и злющий, сучит мохнатыми лапками, тонко ржёт. Сёстры-мокрицы, голубые, скользкие, холодные, целуются со мной, сажают за стол.
— Павлик! Человечек! Иди к нам, душечка! — несётся со всех сторон.
Я вам уже говорил про закуску. Да не разглядел разных помидорчиков, студенька со хреном, крабушек, деточек, горками! Вот это — настоящая еда. А между всем этим натюрмортом — стаканчики, лафитнички, чарочки славянские, рюмочки хрустальные, мерзавчики высокие, узкие… Гранёные, тонкостенные, с каёмочками, с золочёными горлышками…
А поверх, поверх: горящие волчьи глаза, пальцы-когти, длинные, страшные, и пальцы-присоски, как у тритонов. И рожи — под пыткой таких не увидишь.
— Чичир, а Чичир! — зовёт по-матерински тётя Клёпа из кухни.
Боже мой, до чего же здесь уютно!
— Чичирёнышек! — дёргают гости огромную розовую тушу в дальнем конце стола. Щёки стекают по круглым плечам, рубашка розовая, весь — месяц молодой, глаз не видно. — Иди, Чичирёнышек, на кухню свининку пластать…
Чичир катится на кухню, а гости пока что обмениваются впечатлениями, сплетничают.
Если закрыть глаза, то кажется, что сидишь ты в приличном солидном обществе после какого-нибудь торжественного съезда, на банкете, в ожидании первого торжественного спича.
Чичир бегает туда и обратно с тонко распластанной поросятинкой и жрёт её потихоньку.
— Раушка, ты чего будешь пить: саперави или финьшампань?
— Нельзя ему этого, оппысается ночью.
— Приготовьте ему лучше сосисочку.
— Пива хочу! — требует гидроцефал.
— Да мало того: китайцы ещё требуют свою древнюю территорию им отдать…
— По-моему, это лучше всего…
— Что «лучше всего»?
— А задушить его подушкой — вот чего!
Наконец, в трапезную торжественно вплывает тётя Клёпа, несравненная тётя Клёпа, в своём светло-зелёном платье со шлейфом и маленьким изумрудным георгином у горла.
— Мамочка! Королева! — волнуются гости, и я вместе с ними.
Её ведут в красный угол, во главу стола, под высокое венецианское окно русской работы. Перед тётей Клёпой ставится, конечно, золотой прибор. Она слегка, как и всегда, впрочем, взволнована, её длинное, красное, с угольными лохматыми бровями, страшноватое лицо смягчено сейчас материнской нежностью и добротой. На гладковыбритом подбородке подрагивает коричневая мушка-бородавка. Я до сладострастия люблю эту мушку. Пальцы — натуральные пальцы царицы — перетянуты перстнями.
Двигая кадыком перед спичем, тётя Клёпа взволнованно передвигает вилки и ножи, потом мигает Чичиру, чтобы раскупоривал бутылки, и встаёт.
Гогот, как с горы, скатывается до чистой тишины. Только чуть-чуть, через равные промежутки времени из-под стола доносится мелодичный звон; это Чичир извлекает пробки.
— Приветствую вас, друзья дорогие, гости ночные, за этим скромным столом! Часто, очень часто мы встречаемся здесь, уже и к речам привыкли, но каждый раз мне хочется вот так говорить с вами и рассказывать нашу древнюю историю. Раушка, дитя мое безобразное, перестань таскать помидоры! Товарищ Водкин, после, после будем наливать…
(Ах, тётя Клёпа, настоящая хозяйка!)
— Так вот. Есть на этой круглой Земле одно замечательное местечко — такое маленькое, но могущественное государство, которое, однако, не значится ни на одной карте мира, не входит в Организацию Объединённых Наций и не зарегистрировано ни в одном архиве. Но оно — есть. И имя этому государству — Балаевка.
(Гром аплодисментов. Боже, как она говорит! И как, как хороша в эту минуту!)
— А правит тем тайным государством…
— Тётя Клёпа! — кричат гости, и я громче всех.
— Царица Балаевская! Ур-ра!..
— Правильно, друзья. Но никому не найти нашего государства, как бы он ни хотел, и не проникнуть в него, не донести на него, хотя нет у нас ни армии, ни заборов.
Те, — нормальные, слепые, прибитые, — они не догадываются даже о том, что где-то тут, рядом с ними, под боком, живёт и веселится свободное Балаевское государство, которое населяет Нечисть Вечная — друзья мои, граждане вольные; вот они все: Жуткари Ночные, Темнецы, Люди Подпольные и Запечные, Духи Домовые, Водяные и Железные, Братья и Сестры из Дырок, Раковин, Щелей и Щёлочек, Жители Труб Домовых и Водопроводных, Сумок Хозяйственных и Кранов Кухонных… Живут они мирно и весело, едят и пьют вдоволь, никого и ничего не боятся, и не я правлю над ними — сами они достойны своего государства, а меня лишь любят они больше самих себя. Так я говорю, Бубны-Козыри?
