большие церковные праздники и даже пыталась учить Гурия греческому языку. Но, видя, с какой неохотой он отзывается на ее предложения приобщить его к семейным ценностям и как вообще старается избегать лишних нагрузок, перестала настаивать. Тем более, что с мужем у нее тогда были частые раздоры, в том числе, и из-за ее вялых попыток сделать сына «православным греком».
Но главной причиной было то, что с самого его детства было всем очевидно: у Гурия иная стезя в жизни.
Он был художником – по призванию и образованию. Окончил художественный институт, твердо решив посвятить себя живописи. Медленно восходил по ступенькам пусть не славы, так мастерства.
Снимал небольшую студию. Студия выходила окнами на море. Оттуда Гурий наблюдал закаты. В конце лета закаты в Одессе поражают насыщенной синевой, разлитой повсюду. А зимой небо и море тонут в каком-то сомнительном свинцовом свете…
Когда он писал новую картину, то «уходил в затвор». Его смуглые щеки быстро покрывались густой щетиной, пряди черных волос беспорядочно спадали на плечи. Каждое движение его длинных, жилистых рук, каждый жест были внутренне свободны, но и предельно точны. Весь измазанный красками, с кожей на ладонях, пересохшей от ацетоновой смывки, внешне – почти бомж, он ощущал в себе такую внутреннюю энергию, какая доступна только художнику во время работы!
У него была натурщица – Ирен. Она недавно окончила институт, получила диплом социолога и работала в центре по изучению маркетинга. Ее действительно звали Ирен, а не Ирина. Она уверяла, что, помимо украинцев и русских, в ее роду итальянцы и французы. Ну и, само собой, евреи. Словом, по национальности Ирен была одесситкой.
Ирен была исполнена удивительной пластичности, не той гимнастической или танцевальной, которая достигается упорными упражнениями, а пластичности аристократической, врожденной, доставшейся ей по наследству – не исключено, что от итальянских синьорин. Она была лишена суетливости; когда нервничала или сердилась, прикладывала к вискам свои ровные длинные пальцы и глубоко дышала, так, что приподнималась ее небольшая, но очень красивая грудь.Особую прелесть придавали ее лицу широко раскрытые карие глаза и большие, нежные, чуть розоватые веки, которые она умела так томно опускать.
Она обладала, как говорится, шармом и манерами. Правда, в ее натуре угадывалась практическая хватка, которая еще не успела развиться и перерасти в холодный прагматизм. Ирен не были присущи «ураганные страсти», которые ее так привлекали в Гурии. Ее самолюбию льстило, что имя ее любовника становится известным, что его картины выставляются в галереях, несколько из них проданы за границу.
Лучшей натурщицы нельзя было и желать. Застыв, она терпеливо лежала, голая, на полу, застеленном одним брезентом, или, заложив руки за спину, до онемения мышц стояла у пустой стены.
Она приносила в студию еду для своего «затворника Эль Греко», как она его называла. Жалела его, когда, сидя у ее ног и положив голову ей на колени, Гурий страдальчески смотрел на неудавшийся рисунок, который он в сердцах заляпал краской.
В его картинах, в лучших из них, было видно несомненное дарование. Дарование многообещающее, но еще не раскрывшееся. У Гурия был сложный характер: в его душе уживались крайности. При всей своей устремленности ввысь он мог быть очень черствым; отрешенность от житейской суеты сочеталась у него с непомерным тщеславием; он хорошо владел техникой рисования, требующей кропотливого труда, но его снедала гордыня. Словом, это был один из тех талантов, которые могут развернуться во всей своей полноте, но чаще по разным причинам впустую растрачивают то, что имели.
В его дар верила мама, отдавая сыну все сэкономленные деньги из своей скромной зарплаты библиотекаря. Отец из семьи ушел. Душевной близости между сыном и отцом никогда не было. Человек, далекий от искусства, отец Гурия не понимал, чего ради сын так мытарится, когда открыто столько возможностей для бизнеса. Отец владел фирмой по продаже стройматериалов и выполнению ремонтных работ. Как бы то ни было, он нередко обращался к Гурию, чтобы тот помог ему в бизнесе и, когда сын соглашался, щедро ему платил. Отец втайне надеялся, что рано или поздно сын «поумнеет» и станет его бизнес-партнером.
Приятели по художественному «цеху» потихоньку расставались с искусством, уходили в коммерцию, а Гурий, упрямец, все колдовал над холстом в своей студии, на съем которой едва хватало денег. Галерейщики за картины платили гроши.
И вот,словно с зимнего моря, в его студию стали накатывать волны меланхолии и сомнений. Чаще, чем прежде, Гурий возмущался тем, что имена бездарей с кисточками, но при деньгах и со связями, у всех на слуху. Временами он даже переставал верить в свое призвание.
Потом от него ушла Ирен, ушла к успешному галерейщику, который не раз обманывал Гурия с контрактами при покупке картин. Э-эх...
И с ее уходом в Гурии что-то окончательно надломилось. Его студию стали посещать бесы. Бесы на весь день затягивали окна шторами, опрокидывали банки со смывкой и ломали немытые кисти. Бесы тянули Гурия в рестораны, бильярдные и стриптиз-клубы. Стали приносить водку.
Однажды бесы привели Никиту. Никита когда-то учился вместе с Гурием в художественном институте, на факультете прикладного искусства, но бросил на третьем курсе и толком никем не стал. У него был странный голос – когда-то звонкий, но с годами сильно прокуренный. Теперь Никита в основном хрипел, но сквозь хрипотцу порой прорывалось тоненькое козлиное блеянье. Голова Никиты всегда была гладко, до блеска, выбрита, напоминая костяной бильярдный шар.
Никита принес – «для натюрморта» – героин и шприц.
И стал Гурий бандитом.
Он просиживал ночи в кабаках, гудел с братвой на дачах, на кораблях. Деньги тратил безумно, с такой же легкостью, с какой и добывал их. Ничего не осталось и в помине от прежнего Гурия. Для ресторанов он одевался с шиком, а когда «зависал» на наркотиках, то становился похожим на бездомного, вдобавок его отравленное опиумом тело источало резкий неприятный запах.
В бандитском мире у него была кличка Грек. Они грабили магазины, обкладывали данью бизнесменов. Знаменитый «Привоз» контролировала тогда грузинская мафия, но базар «Южный» отбила банда, в которой состоял Гурий. Со временем, однако, он переключился исключительно на арт.
Пожалуй, никогда прежде в Одессе не было такого бича для художников и галерейщиков. Всю ненависть за свою измену профессии и свое малодушие перед испытаниями Гурий обрушил на бывших собратьев-художников, а также на галерейщиков, арт-дилеров, даже на владельцев багетных мастерских, – словом,
