Ознакомительная версия.
Когда с приключением в Фуршеттери в порыве самоотречения было внезапно покончено, граф, по привычке к нравственной гигиене, тут же приступил к пробуждению в себе жизненной энергии. Одним из его любимых афоризмов было, что «неприятности следует поражать всегда со слабой стороны: у каждой есть такая». Слабая сторона настоящей неприятности была достаточно видна.
«Я изнервничался; в настоящее время я страдаю так, как если бы это было серьезно; только невозможно, чтобы это было серьезным. Невозможно, чтобы женщина, на которую я до последней недели даже не обращал внимания, которая была в сентиментальных отношениях со мной всего только пять дней, которая не принадлежала мне, которая остается на службе у меня и собирается выйти замуж за деревенского буржуа, – не может быть, чтобы такая женщина могла занять прочное место в моей душе… Не может быть, чтобы я долго страдал от своей неудачи! Ведь этой неудачи надо было ждать. Такая связь была бы неприятной, противной тем принципам, которым я неуклонно следовал. Упрямая и романтичная маленькая Дерэм кончила бы тем, что пустилась бы в драму… С другой стороны, эта неудача, потому что от меня зависело, чтобы Генриетта Дерэм уступила. Я воздержался от этого из честности, из щегольства. И если во всех этих вещах может быть добро или зло, то я поступил скорее хорошо. Следовательно все предсказывает, что когда я вспомню об этом через полгода, то останусь довольным и самим приключеньем, и собой. Но я не буду думать об этом, а если и буду, то когда захочу, так как все это совершенно не имеет значения. Вот правильная точка зрения! Чтобы стереть его из своей памяти, совершенно достаточно будет пользоваться днями, вероятно уже не многими днями жизни. Так будем жить!» И Герсель зажил, довольный своевременностью представившегося ему случая отправиться в большое путешествие, поволноваться охотой в обществе августейшего друга.
По возвращении в Париж он прибавил еще новые развлечения к прежним, которыми далеко не пренебрегал. Особенности политического момента дали ему возможность жертвовать на свои идеи и традиции деньги. В то же время он не перестал с вниманием и отровенностью наблюдать за собой. И вот что он констатировал: после полугода, после стольких приключений, Генриетта Дерэм не исчезла из его мыслей, и эту упрямую мысль обвивал, оковывал новый ряд размышлений.
Как он и предвидел, он не страдал от того, что лишился Генриетты. Ему и в голову не пришло бы стараться снова увидеть ее; он знал, что она замужем и что близится время ее материнства, а потому теперешняя Генриетта Дерэм, его верный управляющий, посылавший регулярно отчеты в сопровождении определенной суммы денег под заголовком «возмещение», не могла представлять собою объект его вожделений. Потом, когда улеглось первое возбуждение, он очень скоро понял, что она была права: их страсть, оставшаяся в тайне между ними обоими, была более редким, более острым воспоминанием, чем обладание. Обладание могло бы ровно ничего не прибавить к тому откровению души, которое Герсель искал в любви. Генриетта Дерэм, в противоположность большинству женщин, с полной непринужденностью обнажила душу перед любимым человеком, защищая в то же время свое тело, и когда Герсель представлял себе эту девушку, то он не чувствовал того легкого пренебрежения, того циничного презрения, которым женолюбцы окутывают любовные воспоминания своего прошлого.
Он все-таки думал о Генриетте, думал без злобы, даже с некоторой долей нежности, но после приключения в Фуршеттери ясно чувствовал, что что-то изменилось в нем. Он поступал по-прежнему, но причиной его действий являлась приобретенная привычкой инерция, инерция, которой он не помогал, но и которой не старался, во всяком случае, ни сдерживать, ни противодействовать. Пейзаж его жизни остался прежним, но его не освещал прежний яркий блеск.
Почему?
Герсель старался разобраться в этом. Он изучал самого себя с упорным любопытством стыдливых больных, не желающих посоветоваться со специалистом и без отдыха наблюдающих за биением пульса, жаром крови, хрипом дыхания. Он открыл в себе печаль и сомнение.
Печаль!.. Это первый приступ болезни, испытываемой всеми – мужчинами и женщинами, для которых любовь была главной жизненной заботой; эта болезнь – страх смерти. Чтобы дойти до сердца графа де Герселя, этот страх избрал непредвиденную дорогу. Он не мог изгладить из своей памяти последнюю минуту в маленькой столовой павильона Людовика XIII – минуту, когда он увидал, что у Генриетты нет более для него никакого волнения чувства. И напрасно он старался убедить себя, что спокойствие молодой девушки объяснялось оскорбленной гордостью, что она обладала более душевной чувственностью, чем физической, что в то время она, прежде всего, думала об обиде, о случившейся измене… Все это было так, но Герсель говорил себе:
«Если бы я был на десять, на пятнадцать лет моложе, она не могла бы устоять: естественная сила желания, более сильная, чем все стальное, опрокинула бы злобу, сомнения, мудрствования. Генриетта любила меня, но не меня самого, а блеск моего имени, моего положения, репутацию соблазнителя… При этом ее любовь была любовью интеллектуальной, от которой легко освободиться, тогда как нельзя сопротивляться любви инстинктивной, которая представляет собой силу природы. Так разве же я отныне уже неспособен внушать инстинктивную любовь?»
Он перебрал все свои приключения с тех пор, как перестал быть молодым человеком, и ему показалось, что в них он видит только обычный характер светских сделок, в которых инстинктивная любовь никоим образом не участвовала. И наоборот, погружаясь далее в прошлое, он различал в большинстве романических приключений роковую импульсивность… Когда он был молодым атташе при заграничном посольстве, одна дама из наиболее строгого круга, известная величайшей скромностью, сделала ему сумасшедшее признание в письме, которое пылало и угрызениями совести, и нетерпеливой страстью. По возвращении его во Францию, когда он бросил дипломатическую службу, одна молодая девушка из лучшего парижского общества, покушалась на самоубийство из-за того, что он отказывался понимать ее брачные авансы. В те времена он действительно чувствовал в себе почти непобедимую силу, которая сама собой достигала намеченной жертвы. Но потом потекли годы: он оставался профессиональным соблазнителем, то есть продолжал смотреть на женщин, как на обреченных на его владычество. У него бывали блестящие, знаменитые любовные победы, но только это были не более как сделки, заключаемые по снобизму или развращенности, что доказывала легкость развязки».
Исходя из этих меланхолических выводов, Герсель продолжал рассуждать:
«В сущности, все эти сделки не более лестны для меня, чем если бы они заключались за деньги. Я оплачивал эти сделки не скотским торгом, а молчаливым обещанием социальных преимуществ или разврата. Я хорошо знаю, что мое положение – это я; что моя репутация – это я; что знание женского сердца и темперамента – это я; и в то же время для меня все не имеет никакой цены, кроме того, чтобы быть любимым такой женщиной, которая даже не знала бы моего имени и над которой я не стал бы изощряться в искусстве, добытом длительной практикой у женщин.
Таким образом дальнейшее продолжение того же, прибавление новых доказательств к стольким уже добытым могло бы развлечь меня, но не может заполнить ту пустоту, которую я ощущаю в сердце, после того маленького случая – такого маленького случая жизни, чувством. Правда, что женщина открывается в любви, но надо, чтобы это откровение стоило затраченных на него усилий. Ведь я вовсе не желаю, чтобы мне открывались какие-нибудь мадам Фуше-Дегар, так же, как я не хочу больше путешествовать по этой Европе, которую знаю слишком хорошо, где я уже заранее предвижу и швейцаров отелей в галунах, и музеи, и обеды в посольствах и обществе. Разве это значит открыть что-нибудь, если открываешь то, что уже предвидишь?..
Этой усталости от разных мадам Фуше-Дегар я не чувствовал до случая в последнем апреле. Но ясно, что в тот или в другой день я должен был почувствовать. Апрельский случай только ускорил развязку…
И я спрашиваю теперь себя: не с точки зрения понятия о нравственности (потому что, чтобы ни говорили, а понятия о нравственности очень туманны), а только с точки зрения того удовольствия, которое можно получить от женщин, разве я не ошибся? Вот, например, эта посредственность, существо, лишенное тонкости и воспитанности, этот Мишель Бурген! Он шел к единственному объекту своих желаний так же, как муха летит на лампу, без критики оспаривания собственного инстинкта. Если бы этот инстинкт не получил удовлетворения, если бы он не добился своего объекта, то Мишель Бурген был бы мертв. И он добился своего благодаря этой слепой силе: он, так сказать, заставил Генриетту Дерэм выйти замуж за него. Теперь она принадлежит ему. Она его не любит, она сказала ему это, но она – его жена и остается ему верной. С того момента, когда все происходит так, как если бы его любили, у него нет достаточной деликатности чувств, чтобы страдать от того, что его не любят. Он хотел только одну женщину, хотел ее с юности, предпочел лучше умереть, чем не обладать ею – и вот он и обладает ею, и притом по всем общественным законам, единолично, гласно и навсегда…
Ознакомительная версия.
