– Да, дорогой, он что, погиб на фронте?
– О боже мой! – сказала миссис Петтигру. Годфри разинул было рот, чтобы укорить миссис Петтигру, но осекся. Он снова загородился газетой и из-за нее пробурчал:
– Нет, в Зомбе он умер. Мотлинг – это фамилия. Он туда уехал, когда вышел в отставку. Да ты его не помнишь.
– Я лично его прекрасно помню, – сказала миссис Петтигру, – когда еще супруга его была жива, Лиза имела обыкновение...
– Он что, погиб на фронте? – снова спросила Чармиан.
– Дался вам этот фронт, – сказала миссис Петтигру.
– «Джопабоком», – сказал Годфри, – ты слушаешь, Чармиан? «Скончалась 18 декабря в Мандевиллской частной лечебнице, Ричмонд; Цунами Этель, возлюбленная супруга Рональда Чарльза Джопабокома».
– Цунами Джопабоком! – воскликнула миссис Петтигру, потянувшись за газетой. – Дайте посмотреть!
Годфри отдернул газету и разинул было рот, чтобы воспротестовать, но потом снова закрыл его, сказавши, однако:
– Я еще не дочитал газету.
– Подумать только, Цунами Джопабоком, – сказала миссис Петтигру. – Ну конечно, рак есть рак.
– Да она и всегда была жуткая стерва, – сказал Годфри, будто смерть ее послужила этому окончательным подтверждением.
– Вот интересно, – сказала миссис Петтигру, – кто теперь будет ухаживать за бедным старым Рональдом? Он ведь почти совсем глухой.
Годфри пристально поглядел на нее, желая понять, что она, собственно, имеет в виду, однако ее плоский широкий нос был скрыт за чашкой, а глаза созерцали мармелад.
На самом же деле она была весьма поражена смертью Цунами. Всего месяц назад они с Джопабокомами договорились вместе оспаривать завещание Лизы Брук. Цунами, узнав о дотоле тайном браке Гая Лита и Лизы, пошла на вынужденный контакт с миссис Петтигру и попыталась загладить их недавние разногласия. Миссис Петтигру и сама по себе не терялась, но уж очень это выходило дорогонько. И она согласилась выступить заодно против Гая Лита на том основании, что его супружеские отношения с Лизой Брук не были осуществлены. Их предупредили, что дело, мягко говоря, ненадежное, но у Цунами были деньги и напор, а миссис Петтигру располагала доказующей перепиской. Рональд Джопабоком как-то мялся – не хотелось ему, видите ли, затевать скандал, но Цунами вроде бы не склонна была уступать. Поэтому смерть Цунами поразила миссис Петтигру. Теперь ей придется, ох, обрабатывать Рональда. Нет человеку покоя. Вот она и уставилась на жестянку с мармеладом, как бы оценивая ее возможности.
Годфри опять уткнулся в газету.
– Похороны закрытые. Не надо, стало быть, тратиться на венок.
– Ты бы лучше написал бедняге Рональду, – предложила Чармиан, – а я помолюсь за Цунами. Ох, я ее помню совсем еще девочкой. Она тогда только что приехала из Австралии, и у дяди ее был приход в Дорсете, – как, кстати, и у моего дяди, миссис Петтигру.
– Твой дядя не в Дорсете. У него был приход в Йоркшире, – буркнул Годфри.
– Но он тоже был приходский священник, как и дядя Цунами. Вообще не вмешивайся ты, Годфри. Я разговариваю с миссис Петтигру.
– Да называйте же вы меня Мейбл, – сказала миссис Петтигру, подмигнув Годфри.
– Ее дядя, Мейбл, – сказала Чармиан, – был приходским священником, как и мой. Это у нас было общее. У нас ведь, знаете, миссис Петтигру, было очень мало общего, и, конечно же, тогда она еще была гораздо моложе меня.
– Она и сейчас моложе тебя, – сказал Годфри.
– Нет, Годфри, теперь уже нет. Так вот, миссис Петтигру, я очень живо припоминаю, как оба наших дяди и мы все как-то раз собрались в Дорсете, в деревенском доме, мы там жили. Еще был один епископ и декан, ну и, конечно, оба наших дяди. Ох, бедняжка Цунами, она так скучала. Они спорили о Писании и об этом, знаете, немецком новопридуманном манускрипте под буквенным названием «Кью». И как Цунами ужасно обозлилась, когда услышала, что «Кью» – это всего-навсего манускрипт, она ведь подумала, что они говорят о каком-то епископе, и громко спросила: «А разве есть в Гарден-Кью, в ботаническом саду какой-нибудь епископ?» Ну и все расхохотались, конечно, а потом все-таки пожалели Цунами. И утешали ее – говорили, что вообще-то «Кью» – это неясно что, даже и не манускрипт, тем более что такого манускрипта и не было, и я, честно скажу, никогда не могла понять, как это у них получается – сидеть за полночь и обсуждать, что совпадает и что не совпадает с «Кью», раз это вообще неясно что. А бедняжка Цунами ужасно огорчилась, она терпеть не могла, чтоб над нею смеялись.
Миссис Петтигру подмигнула Годфри.
– Чармиан, – сказал Годфри, – ты сама перевозбудилась. – И действительно, она взахлеб рыдала.
Отчасти из-за общей реорганизации лечебницы Мод Лонг, а отчасти по случаю смерти Цунами Джопабоком сестру Бестед перевели в другую палату.
Она была протеже Цунами, и главным образом поэтому больничный комитет раньше никак не соглашался, что сестре не под силу управляться со старухами. Комитет, хотя и скомпонованный из недавно уполномоченных мужчин и женщин, уже боялся Цунами на разные лады. Точнее сказать, ее боялись потерять, чтобы не прислали кого-нибудь другого, похуже.
Их судьба была терпеть – ну хотя бы одного или двух из прежних комитетчиков, пока они не перемрут. И, собственно говоря, больше всего они опасались, что вот Цунами обидится и уйдет, а ее заменят кем-нибудь поосновательнее, да вдобавок половчее и посметливее. И хотя Цунами грохотала на заседаниях, хотя она третировала сестру-хозяйку и была в принципе против любых лишних расходов, всячески презирая физиотерапевтов и психиатров (все, что начиналось с «психо» или «физио», Цунами смешивала в кучу, полагая, что это, в общем, одно и то же, и списывала со счетов), хотя она прямо противостояла мечтаниям комитета, однако все это получалось у нее почти смехотворно, поэтому-то ее, как живое обличение устарелых порядков, удерживали, время от времени ублажали и позволяли по пустякам настаивать на своем, как в случае с сестрой Бестед. Правда, в комитете все-таки очень побаивались и самой Цунами, но это уж скорее инстинктивно, без очевидных причин. Голос ее почему-то устрашал не только выдающихся мягкотелых специалистов, но и моложавых, властных и закаленных комитетчиц, которые беспомощно сникали под взглядом узких тускло-галечных глаз могучего и самоубежденного матриарха, миссис Джопабоком.
– Ужасная женщина, – соглашались все после ее ухода.
– Вот пройдут пятидесятые, – говорил председатель, сам семидесяти трех лет от роду, – и станет полегче. Переходный период... старое начальство не любит перемен. Власть терять, знаете... К середине шестидесятых будет гораздо легче. Все само собой устроится.
И комитет соглашался мириться с Цунами, женщиной незыблемой и несменяемой, до середины шестидесятых, пока не выйдет ей исторический срок. Но теперь она умерла, и в комитете образовался матриархальный вакуум, который тут же попытались заполнить, но пока безуспешно.
Между тем, как бы искушая провидение ниспослать им новую Цунами-мстительницу, они переместили сестру Бестед первого января в другую палату. Реорганизация старушечьей палаты была достаточным поводом, и сестра Бестед больше не протестовала.
Бабуни прослышали о перемещении раньше, чем о реорганизации.
– Когда увижу, тогда поверю, – сказала бабуня Барнакл.
Она увидела еще до воскресенья. Появилась новая старшая сестра, могучая и толстая, очень проворная, с недвижной мясистой физиономией.
– Вот таких нам и надо, – сказала бабуня Барнакл. – Сестра-то Бесстыдь была чересчур поджарая.
Новая сестра, увидев, как бабуня Грин рассеянно перекладывает вареное яйцо с тарелки в тумбочку, уперлась руками в необъятные бока и сказала:
– Вы что, совсем опупели?
– Вот каких нам надо, – сказала бабуня Барнакл. Она откинулась на подушку и облегченно смежила веки. Она объявила, что впервые за долгие месяцы чувствует себя в безопасности. Еще она объявила, что теперь, когда убрали сестру Бесстыдь, она готова тут же умереть. Потом вспрянула с подушки и, простерши руку и указуя перстом, предрекла, что уж теперь-то вся палата переживет зиму.
Мисс Валвона, которая всегда усиленно сопереживала миссис Барнакл, раскрыла гороскопы:
– Бабуня Барнакл: Стрелец. «В полуденное время хорошо предпринять дальнее путешествие. Сегодня вы можете выказать свою оригинальность».
– Хо! – сказала бабуня Барнакл. – Оригинальность выказать? Ладно, так уж и быть, надену-ка я штаны задом наперед.
Сестры явились на дневной обход умывать, переодевать, причесывать и охорашивать пациенток перед инспекцией сестры-хозяйки. Они заметили, что бабуня Барнакл возбуждена, и решили оставить ее напоследок. Она и вообще-то переживала эту процедуру очень бурно. А уж когда у власти была сестра Бестед, бабуня Барнакл прямо визжала, если ее переворачивали, чтобы попудрить спину, или пересаживали из постели в кресло.
