— Мы? Чья же рыбка ты? Ты соблазняешь меня этим бренди.
Джоан встала и отнесла бутылку Ричарду, поскольку, соображал он, по пути могла плеснуть себе еще, к тому же знала, что в этом царственном платье ей больше идет стоять, а не сидеть. Сидя она была похожа на беременную.
Налив ему бренди и снова усевшись, чтобы рождать своим видом ностальгические воспоминания о деторождении, она молвила:
— Давай прикинем, чьей «красной селедкой» могу быть я.
— Раньше — Мака, — рискнул Ричард. — Но теперь это, как будто, в прошлом. Сегодня он не отходил от Элеонор; думаешь, они опять поженятся?
— Зачем тогда было тратиться на адвокатов?
— А как насчет Джерри? — не унимался он. — Ты танцевала с ним два раза. — Взбешенный приоткрывшейся, возможно, истиной, Ричард выпрямился и осуждающе прицелился в нее пальцем. — Ты «красная селедка» этого ничтожества!
— Ничего подобного, — спокойно парировала Джоан. — Мы с Джерри долго беседовали, но о чем? О тебе и Рут.
— Вот как! Что же вы решили?
— Что вы ничего такого не делаете.
— Как мило! — Он испытал облегчение в сочетании с раздражением из-за ее снисходительной недооценки его коварства.
— Если бы между вами что-то было, то вы хотя бы раз, для приличия, заговорили, вместо того чтобы просто друг на друга глазеть. Вопрос в другом: собираетесь ли вы что-нибудь выкинуть? Я думаю, что да, он — что нет. Он в ней очень уверен.
— Что еще ему остается, этому ничтожеству?
В таком царственном голубом платье трудно было вынести его ненависть.
— Поговорим лучше обо мне, — предложила Джоан. — А то все про тебя да про тебя! Я устала.
— О тебе? Ты тоже забрасываешь удочку?
— А что, похоже?
Он задумался.
— Скажем так: ты кокетка, но не рыбачка.
— Ты считаешь, что мне не хватает смелости?
— Смелости — да, но не… Не готовности к риску. Стоит тебе почувствовать, что наступает момент рискнуть, как ты глушишь себя бренди. Вот и сейчас у нас мог бы получиться очень сексуальный разговор, но пока мы поднимемся наверх, ты уже будешь ни к чему не годной. Слушай, до меня только сейчас дошло, почему ушел Джим. Дело совсем не в моем танце с Марлин, никому нет дела до того, с кем танцуют их жены. А вот ты слишком долго танцевала с Джерри. Джим — твоя рыбка, и ты дразнила его своей «красной селедкой».
— Не отнимай у меня мою теорию!
— А что, в ней есть смысл! Раньше ты была рыбкой Мака, а теперь ты его «красная селедка», пока он восстанавливает отношения с Элеонор, или это Элеонор — его «красная селедка»… Между прочим, ты обратила внимание, как долго он болтал с Линдой Доннельсон?
Лицо Джоан на мгновение окаменело — так порыв ветра внезапно приглаживает взбаламученную воду.
— Линда? Глупости, они спорили о низкодоходном домостроении.
Почему она защищается? Опять вернулась к Маку? В этом Ричард сомневался: их роман угас сразу после развода Мака. Нет, дело в упоминании Доннельсонов. Он пошел на риск.
— Между прочим, теперь ты, кажется, больше не считаешь Сэма занудой.
— Зануда и есть, — сказала она. — Я разговаривала с ним как хозяйка дома, ведь его все избегали.
— Да, у него потрясающая фигура, — сказал Ричард словно бы в подтверждение сказанного ею. — Все, что ниже его дубовой башки.
— Такая уж она дубовая?
— Откуда мне знать? Это ты ее прощупываешь.
— Ничего я не прощупываю, я просто сижу, смотрю на тебя и думаю о том, что ты мне не очень нравишься.
— Помнишь, как Сэм катал нас на яхте? — не унимался Ричард. — Я еще удивился, какая у него мускулистая спина, когда он снял рубашку. Зачем было нас приглашать? Он знает, что я боюсь воды. Это ты у нас просоленная морская волчица, ты возилась с этой тряпкой — прости, с кливером. Каково оно на яхте? Как на водяной кровати? Как же у тебя хватило наглости затащить к нам Доннельсонов, да еще утверждать, что они ангелочки с крылышками! Итак, твоя рыбка — Сэм. Не знаю, вытащила ли ты его из воды. Кто твоя «красная селедка», я представить не могу, у тебя их слишком много.
Его пугало ее молчание; он снова превращался в маленького мальчика, умоляющего маму поговорить с ним, не дать ему утонуть в омуте ее дурного настроения, ее тайн.
— Давай поподробнее, почему я тебе не нравлюсь, — упрашивал он Джоан. — Это музыка для моего слуха.
— Ты жестокий, — произнесла она величественно, держа пузатый бокал с бренди, как державу. — Жестокий и жадный.
— А теперь расскажи, чем я тебе нравлюсь. И почему нам не надо разводиться.
— Ненавижу твое самомнение. У нас паршивый секс. Но с тобой я никогда не знала одиночества. Когда ты был в комнате, я ни минуты не чувствовала себя одинокой. — Слезы принудили ее заморгать и умолкнуть.
Он тоже заморгал, но от усталости.
— Как-то слабовато. Этак мы мало что сможем сбыть в Преории, штат Иллинойс.
— Так вот чем мы здесь занимаемся — торгуем в Преории?
— Здесь это тем более не продается. Спрос есть только на «красную селедку» и на прочую мелкую рыбешку.
От его наскока она вспыхнула и покинула свой трон.
— Лучше бы тебе не психовать, когда я пытаюсь говорить, — сказала она, вставая. — Это происходит нечасто. — Она стала собирать рюмки, чтобы унести их на кухню.
— Хвала господу за это! Как же ты отвратительна!
— Что тебя так оскорбляет? Что я хотя бы немножко живая?
— Для других, не для меня.
— Ты говоришь в точности, как Рут. Перенял даже ее жалость к себе. Лучше помоги мне убрать всю эту грязь.
— Вот именно, грязь, — согласился он. Но наведение порядка, закладка разнокалиберных сосудов в посудомоечную машину, а затем препровождение сверкающей незапятнанностью посуды к отведенным для нее местам в буфете казались новым актом в пьесе смятения, укрывательством незавидной истины. Ричард возлежал на диване, пытаясь размотать клубок, увидеть свет. Джоан докопалась до Рут; это пространство у него отнято. Но оставалась другая возможность, другой способ обмануть систему, такой простой, что он не удержался от улыбки. Спать со своей «красной селедкой».
Маплы договорились, что поскольку единственным уязвимым местом в их браке является секс, то с ним надо покончить — с сексом, а не с браком, которому насчитывалось уже восемнадцать лет и который простирался назад за горизонт, туда, где делалось неразличимым все испытанное ими от рождения. Прошла неделя. В воскресенье Ричард принес домой в бумажном пакете огромный кочан капусты.
— Что это? — спросила Джоан.
— Просто капуста.
— Я спрашиваю, что мне с ней делать?
Его порадовало ее раздражение.
— Ничего не делай. Я увидел, как Мак Деннис заходит в супермаркет, и тоже туда вошел, чтобы поговорить с ним о новой комиссии по природопользованию, нельзя же путать ее с комиссией по охране природы. Там все равно нужно было что-то купить, чтобы пройти через кассу, вот я и купил этот кочан. По наитию. Ты же знаешь, что такое наитие. — Пусть усвоит, как «Отче наш»! — В детстве у нас все время были под рукой капустные кочаны. Захочешь пожевать — отправляешь в рот не конфету, а капустный лист. Самыми лакомыми кусочками были, конечно, кочерыжки, от них горело во рту.
— Ладно, ладно. — Джоан отвернулась и продолжила мыть посуду. — Только я не знаю, куда его деть. После того как Джуди заделалась вегетарианкой, холодильник и так ломится от овощей, с ума можно сойти.
Ее вид со спины, как всегда, привел его в возбуждение. Он подошел ближе и сунул свой кочан ей под нос.
— Ты только полюбуйся, дорогая! Разве не прелесть? Само совершенство!
Шуткой это было только отчасти: в супермаркете он поймал себя на том, что восторгается капустной пирамидой, этой бессловесной скользкой красой, ждавшей столько лет, пока он снова ее для себя откроет. Никогда еще, с самого детства, он не испытывал такой невинной открытости чувств: чистота сфер, скромный запах подвала, округлая тяжесть! Он выбрал не самый большой, а самый круглый, идеальный кочан, принес его голеньким к кассе, и там девушка с легким удивлением одела его в бумажный пакет и взяла с покупателя тридцать три цента. На протяжении мили, отделявшей магазин от дома, загадочная сфера на соседнем сиденье машины казалась ему дырой, просверленной назад, в реальность. Сейчас, отрезая себе кусочек от бледного капустного листа, он дивился сквозь годы на чудо наносимой кочану раны, на нежную плотность листов, каждый из которых был туго, как гитарная струна, настроен на коллективный изгиб. Вкус был слабее, чем память, доносившаяся из детства, зато структура листа оказалась как раз тем, что требовалось сейчас для языка, для нёба…
В кухню заглянула Бин, их десятилетняя дочь.
— Что ест папа? — спросила она, заглядывая в пакет и не находя там печенья. Она знала папины вкусы.
